Ноа не знал – он никогда не смотрел телесериалов.

– И они решили завести ребенка?

– Да. Они не хотели обращаться ни в банк спермы – в одну из компаний, где делают это за большие деньги, – ни даже в общественную организацию. Нет, они хотели знать донора очень близко. Затем они по очереди изучили мужчин из своего окружения, и, по их мнению, я оказался, скажем так, наилучшим кандидатом.

Даг скромно улыбнулся, но Ноа понял, что это не гордость, замаскированная под смирение, а скорее искреннее смущение человека, который опередил других.

– Но, конечно, тогда я был всего лишь молодым неимущим исследователем. Помню, они подошли к делу на редкость серьезно. Тщательно просчитали периоды овуляции, повесили в гостиной большую таблицу: в колонке «плюс» – качества, которые требовались от донора, в колонке «минус» – недопустимые качества: слабый, ведомый, лицемер, нерешительный, ограниченный, скупой, сноб, самоуверенный, глупый, плешивый, консервативный. Однажды, подойдя к этому списку и просмотрев обе колонки, я решил: «Это про меня». Будто услышав мои мысли, они переглянулись и сказали: «Черт, а ведь и правда! Не хочешь стать нашим донором?» Я заверил их, что дам им свою сперму, переговорил с Центром репродукции в Санта-Монике…

– С Джереми Холлифилдом…

– Да. Настоящий мошенник, если хотите знать мое мнение. Прикинулся эдакой матерью Терезой, покровителем лесбийских пар, а сам только и думал, как бы набить карман.

Ноа начал понимать выбор мам Генри: помимо отлично работающих мозгов, Даг обладал приятной внешностью и производил впечатление человека, способного выдержать любое испытание и в то же время лишенного всякого высокомерия.

– Вот почему вам известно имя Генри. Ваш сын…

Даг покачал головой, его лоб перечеркнула морщина.

– Нет-нет, подождите, это еще не всё, история не закончена. Короче говоря, все сложилось. Вынашивать ребенка должна была Франс. После ряда неудачных попыток она наконец забеременела. – Даг сделался задумчивым. – Помню, как она готовила дом к появлению ребенка, покупала для него одежду, игрушки… Но у нее случился выкидыш. Некоторое время они обдумывали вариант, что ребенка выносит Лив, а затем склонились к усыновлению.

– К усыновлению, – мягко повторил Ноа.

От Дага не укрылось, что выражение лица собеседника изменилось.

– Мы подошли к критической точке, верно?

Рейнольдс согласно кивнул.

– Это тоже оказалась длинная и сложная история. Не стану пересказывать все подробности. Все случилось очень давно, но тот период своей жизни я никогда не забуду. Я прекрасно об этом помню – по правде говоря, даже более ясно, чем годы, минувшие со дня их отъезда. Итак, если в двух словах: однажды вечером я пришел с работы. Они были здесь, в этой самой гостиной, – вместе с Генри…

* * *

– Все хорошо, – сказал я Крюгеру. – Я готов…

Шериф бросил на меня почти отеческий взгляд. Они с Платтом встали по обе стороны от меня, как телохранители. Странная троица: один ниже меня ростом, другой выше. Таким образом они проводили меня к бронированной двери и тамбуру при входе. Затем мы вышли наружу, и я почувствовал на лице капли дождя. Затрещали вспышки фотокамер, ко мне подошел какой-то тип с камерой на плече. Отовсюду потянулись микрофоны, но шериф их оттолкнул:

– Мы сделаем заявление позже. Пожалуйста, дайте пройти!

Более-менее удачно мы пробрались через эту небольшую толпу.

Вот тогда я вас и увидел.

– Да, – сказал Грант Огастин.

Он снова пережил то мгновение, когда Генри появился наверху лестницы, выходя из офиса шерифа. Это… чудо. Грант стоял на другой стороне улицы, Джей – рядом с ним.

И он увидел его.

В первый раз, вживую.

Своего сына.

Генри.

Грант увидел, как тот расколол небольшую толпу и двинулся к нему. Заметил его смертельно усталый вид, вытянувшееся лицо, глаза, обведенные глубокими тенями. Но заметил он и внутреннюю силу, такую же, как у него самого, эту неистовую волю, способную противостоять всему во что бы то ни стало, всегда снова подниматься на ноги. И непроизвольно ощутил гордость.

Сын остановился меньше чем в метре от него. Он внимательно смотрел на Гранта, карауля малейшую из его реакций. Молчание длилось уже несколько секунд.

– Знаешь, кто я такой? – наконец спросил Огастин.

Генри кивнул. Тогда Грант сделал еще шаг вперед, потом обнял его. Они обнялись – отец и сын, – будто расстались всего неделю назад. Прижавшись друг к другу под дождем, не говоря ни слова. Затем Грант отстранился, чтобы вытереть кровь, текущую из ноздри.

– Мне очень жаль, что мы встретились при таких обстоятельствах. Так жаль… Мои искренние соболезнования, Генри.

Сын ничего не ответил – ни словом, ни жестом. Он пристально смотрел на Гранта.

– У меня есть место, где ты сможешь отдохнуть, подальше от прессы и толпы, если хочешь. Это совсем недалеко отсюда.

Новый кивок.

Грант подал сигнал Джею, который уже открыл большой зонт, и они направились пешком под потрескивающим куполом. Поднялись по улице к волейбольной площадке, ради такого случая превращенной в вертолетный аэродром. Грант положил руку на плечо своему сыну. Друг для друга они были всего лишь незнакомцами. Они еще не были семьей. Но такая возможность только что появилась: обстоятельства, несмотря на всю трагичность, уже расчистили для этого путь. Грант не мог вспомнить, когда раньше он чувствовал себя таким взволнованным. Новый горизонт, поворотный момент в судьбе, иная жизнь – о таком мечтает всякий мужчина, вступивший в его возраст.

* * *

– Я помню, как вы меня обняли, – сказал Генри, глядя на него. – То, что я почувствовал, просто… неописуемо.

– Ты же знаешь, что можешь говорить мне «ты», – напомнил Огастин сдавленным голосом.

Они сидели в сверхсовременном номере люкс «Дир-Бич резорт», и хотя снаружи грохотала гроза, здесь было на удивление тихо. Маленькие лампочки распространяли мягкий умиротворяющий свет, оставляя углы в тени. Атмосфера была уютной, спокойной, располагающей к откровенности.

– Затем мы поднялись в этот вертолет и покинули Гласс-Айленд, – продолжил Генри. – Не знаю… когда мы пролетали над Ист-Харбор, у меня было впечатление, что мы единственные, кто выжил в войне после ядерной катастрофы, что мы оставляем за собой сплошные руины. И, как оно бывает в фильмах такого рода, в конце кажется, что все снова возможно, открыты все варианты будущего. Это странно, но одновременно с болью я чувствовал воодушевление. Помню, как я на вас смотрел, – как я на тебя смотрел, – как ты с легкой улыбкой на губах внимательно глядел прямо перед собой. И я спрашивал себя: «Кто этот мужчина? Это и есть мой отец?» Все это было для меня таким новым, таким… запутанным.