– Арман, а что, если это действительно кровь Христа, –спросил он, – а не частица какой-то титанической лжи, что ты обретешь вомне? Ступай к ранней утренней мессе и схвати себе жертву из тех, кто выходитиз-за алтарной преграды! Прелестная охота, Арман, – питаться исключительнопричастившимися! Любой из них даст тебе кровь Христа. Я тебе объясняю: я неверю этим духам – богу, Мемноху, этим лжецам; я тебе объясняю: яотказался! Я не согласился остаться, я сбежал из их проклятой школы, я дрался сними и потерял глаз, они вырвали его, злые ангелы, вцепившиеся в меня, когда яубегал! Тебе нужна кровь Христа? Так иди в темную церковь на ночную мессу,оттащи, если хочешь, сонного священника от алтаря и выхвати чашу из егоосвященных рук. Давай, вперед!

Кровь Христа! – продолжал он, и его лицо превратилось водин огромный глаз, светящий на меня безжалостным лучом. – Если она во мнеи побывала, эта священная кровь, то мое тело растворило ее и сожгло, как воскпожирает фитиль свечи. Ты же понимаешь. Что остается от Христа в желудкеверующего, когда он выходит из церкви?

– Нет, – сказал я. – Нет, но мы же не люди! –прошептал я, пытаясь мягкостью как-то заглушить его злобную горячность. –Лестат, я узнаю! Это была его кровь, не перешедшие в новое качество хлеб ивино! Его кровь, Лестат, я пойму, есть она в тебе или нет. Дай мне выпить, ятебя умоляю. Дай мне выпить, чтобы я смог забыть твой проклятый рассказ совсеми его подробностями!

Я едва удержался и не набросился на него, чтобы подчинитьсвоей воле, забыв о его легендарной силе, о его ужасной вспыльчивости. Я схвачуего и заставлю покориться. Я получу кровь...

Безрассудные, пустые мысли. Весь рассказ безрассуден и пуст,но я повернулся и злобно прошипел:

– Что же ты не остался? Почему не ушел с Мемнохом, раз онмог забрать тебя из нашего общего ужасного ада на земле?

– Тебе дали сбежать, – сказал ему ты, Дэвид. Ты вмешался,успокоив меня еле заметным умоляющим жестом левой руки.

Но у меня не хватало терпения на анализ и неизбежныетолкования. Я не мог выбросить из головы его образ, образ окровавленногоХриста, нашего Господа с привязанным к плечам крестом, и ее, Веронику, этотмилый вымысел с Платом в руках. И как подобная фантазия настолько глубокозабросила свой крючок?

– Отойдите от меня, все отойдите! – воскликнулон. – У меня с собой Плат. Я же говорил. Я вынес его с собой изпреисподней Мемноха, хотя все его черти пытались у меня его отобрать.

Я почти ничего не слышал. Плат, настоящий Плат, что еще зафокус? У меня болела голова. Ночная месса. Если внизу, в соборе СвятогоПатрика, ее служили, то мне хотелось туда пойти. Я устал от этой комнаты состеклянными стенами, отрезанный от вкуса ветра и неукротимой, освежающейвлажности снега.

Зачем Лестат попятился к стене? Что он вытащил из-за пазухи?Плат! Новый витиеватый трюк, чтобы подтвердить сказанное и завершить чередупотрясений? Я поднял глаза, обвел взглядом снежную ночь за окном и постепеннодошел до цели: развернутая ткань, что он поднял ввысь, склонив голову, ткань,показанная им с таким же почтением, как ее могла бы показывать Вероника.

– Мой Господь! – прошептал я. Весь мир унесся прочь вклубах невесомого звука и света. – Господь. – Я увидел его лицо, ненарисованное, не отпечатанное, не элегантно и хитроумно вплетенное в волоконцатонкой белой ткани, но горящее огнем, не способным разрушить сосуд, хранившейего жар. Мой Господь, мой оживший господь, мой Господь, мой Христос, человек вчерном, остром, колючем терновом венце, человек с длинными спутаннымикоричневыми волосами, испачканный запекшейся кровью, с огромными удивленнымитемными глазами, смотрящими прямо на меня, – ласковыми и живыми зеркалами душиГоспода, светящимися такой неизмеримой любовью, что перед ней меркнет любаяпоэзия, с мягкими, шелковыми губами. Его рот, свидетельствующий о простоте, незадающий вопросов и не выносящий суждений, приоткрытый, чтобы сделатьбеззвучный, мучительный вздох в тот самый момент, когда к нему поднесли Плат,утишивший его страшные муки.

Я плакал. Я зажал рот рукой, но не мог остановить потокслов.

– О Христос, мой трагичный Христос! – шептал я. –Нерукотворный! – Какие жалкие слова, слабые, полные грусти. – Эточеловеческое лицо, лицо Бога и Человека. У него идет кровь. Ради БогаВсемогущего, вы только посмотрите!

Но я не издал ни звука. Я не мог двигаться. Я не мог дышать.От потрясения я беспомощно упал на колени. Мне хотелось никогда не сводить снего глаз. Мне вообще больше ничего никогда не хотелось. Только смотреть нанего, и я его увидел, я оглянулся назад, назад, через века, на его лицо присвете глиняной лампы, горящей в моем доме на Подоле, на его лицо, взирающее наменя с доски, что я сжимал дрожащими пальцами среди свечей скриптория Печерскойлавры, на его лицо, которого я никогда не видел на великолепных фресках вВенеции и Флоренции, где я так долго и отчаянно его искал.

В его лице, в мужском лице, присутствовало и божественное,мой трагичный Бог, когда-то взирающий на меня из рук матери в морозной слякотина улице Подола, мой Господь в кровавом величии. Мне было все равно, чтоговорила Дора.

Мне было все равно, что она прокричала вслух его священноеимя. Все равно. Я все узнал.

И когда она возвестила о своей вере, когда выхватила Плат изрук самого Лестата и выбежала с ним из квартиры, я последовал за ней, за ней иза Платом, хотя в святилище моего сердца я так и не двигался. Я не шелохнулся.

Мой разум охватила полная неподвижность, а что делало моетело, не имело значения.

Не имело значения, что Лестат спорил с ней и предупреждал,чтобы она не смела в это верить, что мы втроем стояли на ступеньках собора, чтос невидимых и бездонных небес как благословение падал снег.

Не имело значения, что скоро встанет солнце, яростныйсеребряный шар под пологом тающих облаков. Теперь я мог умереть.

Я увидел его, а все остальное – слова Мемноха и еговоображаемого Бога, мольбы Лестата уходить, спрятаться, пока нас всех непоглотило утро, – не имело значения. Теперь я мог умереть.

– Нерукотворный, – шептал я.

Вокруг нас у входа собиралась толпа. Восхитительным, сильнымпорывом из церкви хлынул теплый воздух. Какая разница?

– Плат! Плат! – кричали они. Они увидели! Они увиделиего лицо. Стихали отчаянные, умоляющие вопли Лестата. Спустилось утро, а с ним– и грозовой, раскаленный добела свет, перекатываясь через крыши и осадив ночьтысячей стеклянных стен, постепенно выпуская на свободу свое чудовищноевеликолепие.