Любой ужас в этом месте становился иллюзией, но главнымкошмаром была личность Бога Воплощенного, позволившего создать эту конечнуюшколу для тех, кто хочет заслужить право на вход в его рай. Лестат увидел иэто, небеса, миллион раз мелькавшие перед святыми и умирающими, вечно цветущиедеревья и вечно благоуханные цветы, бесконечные хрустальные башни, населенныесчастливыми существами, лишенными плоти, и, наконец, бесчисленные хоры поющихангелов.

Старая сказка. Слишком старая. Слишком часто рассказывалиэту сказку – о небесах с распахнутыми воротами, о Творце, озаряющем бесконечнымсветом тех, кто карабкался по мифической лестнице, чтобы навеки присоединитьсяк небесным придворным.

Сколько смертных, пробуждаясь ото сна, близкого ко снунебытия, пытались описать те же самые чудеса!

Сколько святых утверждали, что им удалось заметить этинеописуемые и вечные небеса!

И как хитроумно этот дьявол, Мемнох, изложил свою ситуацию,умоляя о смертном сострадании к его греху, – он, и только он, противостоялбезжалостному и равнодушному Богу, моля его взглянуть сочувственным взором наплотскую расу существ, которые своей беззаветной любовью смогли породить души,заслуживающие его интереса.

Так вот каким было падение Люцифера с неба, как утренней звезды, –ангела, просившего за сынов и дщерей человеческих, ибо теперь они обладалиликами и сердцами ангелов.

– Дай им рай, Господи, дай, когда они научатся в моей школелюбить каждое твое творение.

О, этого приключения хватило на целую книгу. «Мемноха-дьявола»нельзя пересказать в нескольких абзацах.

Но вкратце именно это и обрушилось на мои уши, пока я сиделв промозглой нью-йоркской квартире, то и дело поглядывая мимо неистовой,меряющей шагами комнату фигуры Лестата на белое небо, на нескончаемый снег,изгоняя за его громогласной повестью грохот далекого города и борясь с ужаснымстрахом, что во время кульминации его рассказа мне придется его разочаровать.Напомнить ему, что он всего лишь придал новую, аппетитную форму мистическимпутешествиям тысячи святых.

Значит, кольца вечного огня, описанные поэтом Данте в такихподробностях, чтобы читателям становилось дурно, искушавшие даже деликатногоФра Анджелико написать место, где обнаженным, купающимся в пламени смертнымпредназначалось страдать вечно, заменила школа.

Школа, место надежды, надежды на искупление, может быть,настолько грандиозная, что в ней найдется место и для нас, для Детей Ночи,среди грехов которых насчитывается не меньше грехов, чем у древних ханов илимонголов.

О, как это мило – картина загробной жизни, ужасовестественного мира, освобожденного от мудрого, но далекого Бога, дьявольскогобезрассудства, переданная с небывалым умом.

Если бы это было правдой, если бы все стихи и картины мирабыли лишь зеркалами столь обнадеживающего великолепия!

Я мог бы поддаться печали, я мог бы расстроиться до такойстепени, что повесил бы голову и не смотрел на него.

Но один эпизод из его рассказа, эпизод, для него оказавшийсялишь мимолетной встречей, для меня возвышался над всем остальным, прицепился к моиммыслям; он продолжал, а я все не мог выбросить из головы, что он, Лестат, испилкровь самого Христа, направлявшегося на Голгофу. Он, Лестат, разговаривал сБогом во плоти, по собственной воле избравшим ужасную смерть на кресте. Он,Лестат, дрожащий, исполненный страха очевидец, оказался на узких пыльных улицахдревнего Иерусалима и видел, как проходит по ним Господь, и наш Господь,Господь Воплощенный, несущий на плечах привязанный ремнями крест, подставилгорло Лестату, избранному ученику.

Ну и фантазия, просто безумие, а не фантазия. Я и не ожидал,что меня так заденет какая-то часть его рассказа. Я не ожидал, что у меня будетгореть в груди, встанет комок в горле, не дающий выговорить ни слова. Это мнебыло не нужно. Единственное спасение для моего кровоточащего сердца крылось вмысли о том, как нелепо, как глупо, что в такой живописной картине – Иерусалим,пыльная улица, злая толпа, истекающий кровью Господь, избиваемый бичами,хромающий под тяжестью деревянного креста, – нашлось место для старой милойлегенды о женщине, протянувшей Христу Плат, чтобы утереть его лицо и ослабитьего страдания, тем самым навсегда получив его изображение.

Не нужно быть ученым, Дэвид, чтобы знать: такие святыеизобретались в последующих столетиях другими святыми, как актеры и актрисы дляизображения страстей Христовых в деревенском захолустье. Вероника! Вероника...Само ее имя означает «подлинная икона».

А наш герой, наш Лестат, наш Прометей, кому сам Бог протянулэтот Плат, сбежал из чудовищного и грандиозного царства рая, ада и основхристианства с криками «Нет!» и «Не буду!» и вернулся, задыхаясь, пробежав какбезумец под нью-йоркским снегопадом, стремясь только к нам и повернувшись к нимспиной.

У меня кружилась голова. В моей душе разразилась война. Я немог на него смотреть.

Он двигался дальше, вернувшись к разговору о сапфировыхнебесах и песне ангелов, споря с самим собой, с тобой, с Дорой, и ваша беседаначинала напоминать груду осколков. Я больше не мог.

В нем – кровь Христа? Кровь Христа прошла через его губы, егонечистые губы, его губы живого мертвеца, кровь Христа превратила его вчудовищную дароносицу? Кровь Христа?

– Позволь мне испить! – неожиданно крикнул я. –Лестат, дай мне испить, дать мне испить твоей крови, где есть и егокровь! – Я сам не верил, что говорю так серьезно, так неистово иотчаянно. – Лестат, позволь мне испить! Дай мне найти его кровь какязыком, так и сердцем. Ну пожалуйста, ты не откажешь мне в одной минутеблизости. А если это был Христос... Если это...

Я не смог закончить.

– Маленький глупый безумец, – сказал он. – Вонзивв меня зубы, ты узнаешь только то, что каждый из нас узнает, когда смотритвидения своих жертв. Ты узнаешь то, что я, как мне кажется, видел. Ты узнаешь,что в моих жилах течет моя кровь, это ты и сейчас знаешь. Ты узнаешь, что яверю, будто это был Христос, только и всего.

Он разочарованно покачал головой, окинув меня сердитымвзглядом.

– Нет, я ее узнаю, – сказал я. Я поднялся из-за стола,у меня тряслись руки. – Лестат, не откажи мне в одном-единственномобъятии, и я никогда больше за целую вечность ничего у тебя не попрошу. Дай мнеприложить губы к твоему горлу, дай мне попробовать твой рассказ на вкус, ну же!

– Ты разбиваешь мне сердце, дурачок, – сказал он сослезами на глазах. – Как всегда.

– Не суди меня! – закричал я.

Он продолжал, обращаясь ко мне одному как мысленно, так ивслух. Я не знал, слышали ли его остальные. Но я слышал. И не забуду ни единогослова.