– С Богом! – прошептал он.

– А что ты хочешь делать, дед?

– Сейчас увидишь!

Он поднял кисточку и принялся медленно, тщательно выводить красной краской на воротах буквы: С, В, О…

– А! Я понял!

Старик улыбнулся.

– Понятно теперь, почему я засел за ученье? – засмеялся он. – Вот это и была моя цель. Разрисую всю деревню, ни одной стены не пропущу, взберусь на колокольню, в мечеть пойду, так и буду везде писать, пока не помру: «Свобода или смерть! Свобода или смерть!»

Он говорил, а рука все выводила жирные мазки. То и дело Сифакас любовался своей работой, откинув назад голову, и до сих пор не мог уразуметь, как же так выходит: нарисуешь несколько палочек да кружочков, а они разговаривают, будто человеческий рот, будто душа. Они зовут!

– Слова как люди, верно, Трасаки? Их пишешь, а они говорят. Неисповедимы пути твои, Господи!

Старик еще постоял, полюбовался расписанными воротами. Это были уже не просто ворота – это был сам капитан Сифакас, его сердце, призывающее других на борьбу.

– Правильно я написал, Трасаки? Ошибок нет?

– Ставлю тебе «отлично», дед! «Отлично!» – воскликнул внук и засмеялся.

– Тогда пошли дальше!

А дальше, у поворота, они нашли стену, не занесенную снегом. Старик обмакнул кисточку и принялся писать. Так он писал и писал, шел дальше и опять писал. Краска забрызгала ему бороду, капала на башмаки, пачкала жилет, но он не замечал этого. Священный огонь горел у него внутри, и, как только на пути попадалась гладкая стенка или большая дверь, Сифакас останавливался и принимался чертить волшебные знаки. Бессловесная стена сразу становилась живым и отважным существом, дверь обретала душу, разговаривала, творила чудеса, подобно Священному Древу.

Старческая рука уже наловчилась и летала теперь легко и проворно. Дед с внуком подошли к деревенской площади: там стояли школа, церковь, мечеть, чуть дальше – кофейня. Сифакас обмакнул кисточку в краску и начал выводить на двери школы: «Свобода или смерть!» Два старика, вышедшие из кофейни, направились к ним.

– Капитан Сифакас, когда ты успел выучиться грамоте?! И что это ты делаешь?

– Прощаюсь с этим миром, – не оборачиваясь, ответил старик. – Вот оставляю вам свои последние слова. Чтоб помнили меня!

– А какие слова?

– Свобода или смерть! – крикнул Трасаки.

Покачав головами, два старика вернулись в кофейню.

– Ну все, дни его сочтены! – прошептал один из них. – Он уже под сенью ангела.

– Должно, Харон постучался к нему в дверь! – сказал другой.

А Сифакас стоял перед свежевыбеленными стенами мечети.

– Размешай, Трасаки, краску. Здесь я уж постараюсь. К каждой букве для красоты хвостик пририсую. – И принялся, как заправский художник, водить кистью по желтой двери. Рука у него устала. – Пошли домой. Церковь уж в другой раз. Возьму лестницу, заберусь на колокольню, но для этого сила нужна, а нынче я притомился.

– А не сорвешься с колокольни-то, дед? Может, лучше я?

– Нет, мал еще. Я сам… Ну, пошли!

Во дворе было полным-полно женщин – и своих, и чужих. Вся округа сбежалась послушать бродячего певца Криараса. Придя в деревню, он первым делом направился к дому капитана Сифакаса: в этом доме его всегда ждал теплый прием и вкусное угощение. Криарас был старик с длинной раздвоенной бородой, с голубыми глазами, обжора, пьяница, в свое время известный бабник. Безусым юнцом пас он скот в горах около Кастели. Во время одного из восстаний взял в руки ружье, отделил от стада часть быков и коров, после чего пригнал их повстанцам в подарок. Но Крит опять попал в неволю, и Криарасу путь в Кастели был заказан. Так и скитался он по Ретимнийским горам. Был погонщиком, бродячим торговцем, лирником. Женщинам не давал проходу, за что ему частенько доставалось. Однажды Костандарас, первый пастух на Псилоритисе, чуть его не оскопил, застукав со своей дочерью Крусталленьей. Некоторые утверждали, что затея Костандараса удалась, потому что с того дня бродяга остепенился, стал толстеть и корчить из себя святого. Кроме того, он весьма преуспел в рифмоплетстве. Ходил от деревни к деревне, пел песни собственного сочинения и набивал мешок провизией.

Крестьяне собирались его послушать и, как дети, дивились: где он слова такие выискивает, до чего ж искусно их сплетает – прямо слезы наворачиваются. В этих песнях поднимались из могил великие борцы, герои 1821 года, взлетал на воздух монастырь Аркади… Старики доставали широкие многоцветные платки и вытирали слезы. Вот ведь уж, сколько лет прошло, думали они, а, выходит, до сих пор жив славный монастырь. И будет жить, будет сражаться, пока звучат такие песни!

Люди слушали его, и добрей становились сердца. Скряги вытаскивали кошели, открывали погреба и без разбору совали ему в мешок бобы, фасоль, турецкий горох, каштаны, тыквы, хлеб… Криарас смотрел, как наполняется мешок, и его широкое, загорелое лицо расплывалось в довольной улыбке…

А сегодня крестьянки, увидав Криараса, особенно обрадовались: ведь он ходит по горам и долинам и наверняка принесет им весточку от мужей. Каждая норовила ухватить его за руку и спросить о своем. Но он проголодался и шагал прямиком, не останавливаясь, к дому старика Сифакаса.

Когда дед и внук вошли в дом, старый Криарас уже восседал на скамье у огня.

– Мое почтение капитану стихоплету! – приветствовал гостя Сифакас.

Бродячий певец уважал и побаивался старика: тот и старше, и справный хозяин, и знаменитый вояка…

– Будь здоров, капитан Сифакас, старый критский лев! Вот сочиняю о тебе песню, чтобы обессмертить твое имя!

– Сперва дай мне умереть, – сказал старик, и по его лицу пробежала тень.

– Какие новости ты нам принес, Криарас? – не выдержала жена Мастрапаса, которая очень беспокоилась за своего неопытного в военном деле мужа.

– Первым делом дали бы перекусить, – ответил певец, – да пропустить рюмочку-другую, а то в голове никак не прояснится, так и гудит, проклятая, от голода.

– Тащите всё на стол! – велел хозяин. – Кувшин полный налейте: у кого глотка луженая, у того и желудок должен быть бездонный, как преисподняя!

Певец засмеялся. Ему подвинули стол, он сел, поджав ноги, против огня и открыл свою ненасытную пасть. Женщины аж залюбовались, с какой быстротой он опустошает тарелки. Сифакас тоже сел, борода у него была забрызгана красной краской. Некоторое время все молчали. Слышно было только, как постукивают челюсти у старого Криараса, да причмокивают губы и булькает в горле, когда он запрокидывает кувшин.

Насытившись, гость утер бороду, выпил напоследок еще немного вина и огляделся.

– Ну, теперь спрашивайте! – сказал он, протянув ноги к огню.

Женщины загомонили – каждая про своего мужа, брата, сына. Здоров ли? Не ранен ли? Ловили всякое слово Криараса, а тот ничего ни про кого не мог ответить: как ему в такую-то зиму карабкаться на горы, да и что он там забыл, среди снегов, голода и ружейной пальбы? Песня требует безопасности и благополучия! Он в глаза никого не видел – ни мужей, ни братьев, ни сыновей, – но теперь, когда набил желудок, всем сочувствовал, жалел женщин, поворачивался к каждой и каждой говорил что-то утешительное. Те вздыхали с облегчением и отходили, уступая место другим…