– Здоровье тебе, Михалис, нужно, а мне оно уже ни к чему.

Заныло сердце у капитана Михалиса. И вовсе не оттого, что пожалел он женщину, которую убил. Она должна была умереть, чтобы не стоять больше между двумя мужчинами. С той ночи у него на душе полегчало. Он не стыдился больше себя самого. В голове прояснилось, и теперь он мог всю свою душу отдать борьбе за Крит… Нет, ему жаль было вот этого бравого капитана, которого потеря надломила.

– Ты уж прости меня, капитан Поликсингис, за прямые слова, но только стыдно думать о женщине, когда Крит плавает в крови. Клянусь честью, если бы какая-нибудь преградила мне путь и не позволила исполнять свой долг, я убил бы ее вот этой рукой… – Сказав это, он высоко поднял руку, которой убил черкешенку.

– Ты Вепрь, капитан Михалис, а я обычный человек.

Капитан Поликсингис отложил хлеб, зажатый в кулаке, – кусок не лез ему в горло. Затем повернулся к огню: его вдруг бросило в дрожь. Капитан Михалис тоже подвинулся к костру. Некоторое время они смотрели на пламя и молчали. Опять вошел Тодорис, подбросил хворосту, увидел капитанов в глубокой задумчивости и вышел на цыпочках.

– Знаешь, кто ее убил? – Голос Михалис звучал глухо, сдавленно, будто вырывался из невесть какой бездны. Ему вдруг взбрело в голову все поставить на карту.

Капитан Поликсингис вздрогнул, посмотрел на него и не смог выдавить из себя ни слова – замер в ожидании.

– А ты знаешь?

– Знаю.

Капитан Поликсингис вскочил, схватил капитана Михалиса за руку.

– Кто?!

– Погоди, не торопись. Ты и волоска на его голове не тронешь. Он неподвластен смерти.

– Кто?!

– Не торопись, говорю! Сперва я открою тебе другую тайну, куда горше. Садись и слушай. А потом тебе станет стыдно. Клянусь, тебе станет стыдно, и ты больше не будешь думать ни о той женщине, ни о ее убийце, ни даже о себе самом.

– Кто?! – опять повторил Поликсингис, сверкая глазами.

– Я получил письмо от племянника Козмаса. Это очень важное письмо. Так вот, и на сей раз напрасными оказались наши усилия. Напрасно льется наша кровь. Опять Криту не видать свободы. Греция немощна, европейцы обманщики, а султан силен.

Но капитан Поликсингис и не слушал. Хотел было выпрямиться во весь рост, но ударился головой о каменный потолок.

– Кто ее убил?! – опять вскричал он. – Об остальном – после!

– Я! – ответил капитан Михалис и тоже встал, спокойный, суровый, не отводя глаз. – Я, капитан Поликсингис!

Капитан Поликсингис привалился к каменной стене, в глазах у него потемнело.

– Нет, нет! – сказал он, наконец. – Это невозможно! Ты? Ты?!

– Я должен был убить или тебя, или ее. И я подумал о Крите… Ты воин, ты нужен острову… потому я убил ее. Мне стало легче. И тебе станет. Не хватайся за кинжал! Если хочешь, можем запереть дверь, погасить костер и схватиться здесь, в этой хижине. Но подумай о женщинах с детьми в пещере, от нас зависит их жизнь и честь. Подумай о наших стариках, о Крите и тогда уж решай.

Капитан Поликсингис упал на земляной пол, обхватив голову руками. Плечи его тряслись от неудержимых слез.

– Когда я прочел письмо и увидел, что все наши надежды рухнули, – продолжал капитан Михалис, как будто не слышал этих рыданий, – я не знаю, Поликсингис, что на меня нашло, какой дьявол во мне проснулся. Только силы не оставили меня, нет, наоборот, я еще сильнее, еще злее стал. Ах, вот вы как, великие державы! Отказываетесь освободить Крит – тьфу на вас, суки! Капитан Михалис и без вас обойдется. Даже если Бог оставит Крит, я его не оставлю!

Он наклонился, легонько коснулся плеча Поликсингиса.

– Капитан, а капитан, неужто тебе не стыдно?

Тот уже выплакался. Глаза у него высохли, он слушал, что говорит убийца, и слова вонзались ему в сердце, как гвозди.

– С того дня, когда потерял я всякую надежду, – говорил будто в полусне капитан Михалис, – мне показалось – клянусь родной землей – что я бессмертен! Кто посмеет теперь меня тронуть? Да пусть хоть все турки придут и окружат меня – я ухом не поведу! Мне кажется, словно я – монастырь Аркади. Моя одежда, мои волосы, мои внутренности – все это порох… И когда я пойму, что спасения нет, я взорву себя. Понятно?

И впрямь, с тех пор как капитан Михалис убил Эмине, стоявшую между ним и Критом, а еще больше с тех пор, как он прочел письмо и понял, что сражается без всякой надежды на победу, в него будто сам дьявол вселился!.. Дьявол или Бог, а может, какой-нибудь древний эллин? Кто их разберет! Одно только знал он твердо: что бы ни стряслось, он не станет плакать и ни у кого не попросит защиты, он взлетит на воздух, как монастырь Аркади.

Капитан Поликсингис встал. Туго повязал голову черным платком.

– Я не могу спать с тобой под одной крышей, капитан Михалис, – сказал он, глядя в сторону. – Ты прав, мы не можем убивать друг друга, пока родина сражается, поэтому счеты свои мы оставим на потом, когда Крит угомонится. Но то, что ты испепелил мне сердце, я не забуду.

Не взглянув на убийцу, он, шатаясь, вышел из хижины и скрылся за пеленой пурги.

– Как там наши наверху?

Женщины сбрасывали с крыш снег, чтобы под его тяжестью не ломались балки перекрытий. Устремив глаза вдаль, в сторону гор, вздыхали: Господи, как там, наверху? Кира Катерина тоже прикипела взглядом к заснеженной горе, думая о своем неласковом муже…

Солнце сегодня такое яркое, небо такое голубое, воздух хрустальный. Несколько воробьев опустились на двор старика Сифакаса и принялись копошиться в снегу. Вышел Трасаки с куском хлеба, и голодные воробьи бросились к нему.

– Дедушка! Дедушка! – звал Трасаки, показывая на воробьев.

Но старик Сифакас, сжавшись, сидел в углу у огня и неподвижно, молчаливо смотрел, как пламя облизывало дрова, пожирало их, превращая в пепел. Бледный, изможденный, уже несколько дней он почти не разговаривал: им овладела какая-то большая забота.

Раскрошив весь хлеб птицам, Трасаки вернулся в дом.

Старик встал, поманил его. Из Кастели ему привезли банку красной краски и кисточку.

– Бери краску, Трасаки, и айда за мной. Вон она, в углу, а мне дай кисточку.

– Куда, дедушка?

– Сейчас увидишь, только быстрее, кабы опять снег не повалил!

Вышли за ворота, остановились и посмотрели вниз на деревню, застывшую под снегом… Вот чудеса! Как побелели дома, камни, улицы! Под этой пушистой пеленой все стало красивее – и дрова, и развешенное тряпье, и руины! Трасаки прямо не мог налюбоваться поселком, который так переменился за одну ночь.

Старик вытащил из-за пояса большой цветастый платок и стал сметать им снег с ворот.

– Сбегай за тряпкой. Будешь мне помогать.

Вскоре ворота были очищены. Сифакас наклонился, снял с банки крышку, обмакнул кисточку в краску.