– Вот разбойники! – приговаривал он. – Ай да молодцы! Правду говорят, что критянин еще в пеленках одной рукой держит материнскую грудь, а другой – ружье. Гляди-ка на них: ровно военачальники, советуются, как ответить султану. Эй, Трасаки, а который тебе год?

– Сотый! – буркнул Трасаки. – Тебе-то что за дело?

Пастух вспомнил самого себя мальчишкой. Он однажды, стащив отцовский самопал, тоже отправился убивать турок. А в другой раз пришел с матерью в залив Спиналонги продавать сладкие рожки. Увидев баркас, сел на мол и стал звать капитана.

– Чего надо, сопляк? – спросил капитан, показавшись из рубки.

– Возьми меня с собой, капитан!

– И куда ты собрался?

– В Константинополь!

– А что ты там забыл, в Константинополе?

– Ничего. Я султана поеду убивать.

Расхохотался капитан, услышав такие слова. Из трюма выскочили матросы и тоже стали смеяться. Так ничего и не вышло из затеи Харидимоса…

А теперь, уже старик, он глядел на этих сопляков, и сердце у него таяло.

– Пошли, ребята, – сказал он, наконец. – Пошли, добрые молодцы! Я с овцами впереди, а вы – за мной. Так и быть, скажу, что мы вместе пасли, чтобы вас дома не заругали. Ну не упрямьтесь, львята мои!

Он вытащил из мешка каравай, большой кусок брынзы и разделил на всех. Мальчишки проголодались и стали с жадностью уминать хлеб и брынзу.

– Эх, водички бы еще. Так пить хочется!

Харидимос вытащил из мешка флягу.

– Нет у меня воды, ребята. Вот только вино! За ваше здоровье!

Запрокинув голову, он сделал несколько глотков и передал флягу мальчишкам. Забулькало вино, опустела фляга.

– Ну и с Богом! – сказал пастух. – Турок перебили, деревню сожгли, взяли в плен турчанок – вот они! – И показал на овец и коз, спускавшихся с горы под звон колокольчиков…

А в это время старик Сифакас сильно беспокоился – с грифельной доской в руке шел к горе и все звал Трасаки. Увидев издали, что он идет за стадом, старик распростер объятия.

– Где ж ты бы, Трасаки! Как раз сегодня, когда ты мне нужен, ты меня бросил! Иди-ка сюда, помоги мне.

– Обожди, дед, сперва поем! – отозвался Трасаки и побежал прямиком на кухню. Колено у него болело, но он изо всех сил старался не хромать.

На улице было еще светло. Дождь прекратился. Розово-золотистые облака-барашки плыли на запад.

Дед с внуком уселись у ворот.

– Сегодня, Трасаки, ты не будешь меня ругать, – сказал старик. – Свой урок я сделал, как полагается! Посмотри! – И он с гордостью показал доску, исписанную большими буквами. – Весь алфавит – от альфы до омеги!

– Молодец, дедушка! Ставлю тебе «отлично»! Как же это вдруг?

– Время не ждет, Трасаки! Я решил во что бы то ни стало добиться своего. А теперь я открою тебе тайну. Знаешь, зачем я на старости лет захотел научиться грамоте? Думаешь, чтобы уметь читать? Э, нет! Теперь, когда мне сто годов стукнуло, поздно мне над книгами корпеть. Другая у меня цель!

– Другая? Какая же, дедушка?

– Научи меня писать одно предложение. Только одно, Трасаки. Не дай мне умереть, пока не научусь!

– Какое?

– Да один критский призыв. Положи свою руку на мою и води ею. Научи писать три слова. – Старик перешел на шепот. – Свобода или смерть!

– А!.. Вот оно что! Теперь понял!

– Нет, не все ты понял, Трасаки! Не торопись. Ну, бери мою руку!

Трасаки схватил обеими руками грубую, мозолистую руку деда и стал медленно, терпеливо выводить на доске большими буквами: «СВОБОДА ИЛИ СМЕРТЬ!»

Зима. Ледяные ветра срываются с заснеженных горных вершин. Дрожит от холода Крит. На склоне Селены, неподалеку от лагеря капитана Михалиса, в большой пещере опять полным-полно женщин и детей. Это древнее русло реки. Вода давно ушла, оно пересохло, и теперь во время сражений женщины с детьми спасаются здесь от турецкого кинжала. Когда было Большое восстание, собаки-турки забросали пещеру горящими ветками и всех сожгли. Кости до сих пор белеют во влажном холодном полумраке. На этих старых останках устроились теперь женщины и дети нового поколения. Их тоже скосят голод, холод, турки, и ляжет в русло древней реки еще один слой костей.

Днем обитатели пещеры выходят наружу сорвать пучок травы, набрать корней, желудей, попастись, как скот. Подбадривая себя, беглецы поднимают головы и долго смотрят на скалы, за которыми укрепился капитан Михалис. Пока он держится, они не боятся… Позавчера низами вскарабкались почти до самой пещеры. Поднялся плач и вопли. И вдруг из орлиного гнезда обрушился капитан Михалис. Сцепились врукопашную, гора будто зашаталась. Только ночь развела их, но, когда занялся новый день, на горе опять зазвучали крики и стоны. Женщины опускались на колени, плакали, взывали к Богу, а кто похрабрей – запасались ножами и палками, чтобы поддержать бойцов капитана Михалиса.

Но мало христиан. Да и голод их истомил. А из долины все прибывают турецкие отряды. Разъяренный паша поклялся отослать в Стамбул султану забальзамированную голову капитана Михалиса. Часа в два пополудни христиане стали отступать. По ущельям эхом пронеслись радостные крики турок. В пещере заплакали женщины.

Но Господь Бог вдруг сжалился: из горного прохода за спиной у турецкого войска налетел отряд капитана Поликсингиса. Оказавшись меж двух огней, фески стали разлетаться в разные стороны вместе со срубленными головами. Верхом на конях оба капитана бросились преследовать беглецов. Оба получили ранения, но в разгаре боя даже не заметили этого. Только вечером, вернувшись в лагерь, перевязали раны, к счастью, нетяжелые: капитан Михалис был ранен в плечо, а капитан Поликсингис – в бедро. Бойцы, проголодавшись, развязывали свои мешки и вытаскивали оттуда хлеб, маслины, лук, вино.

В хижине, над которой развевался черный флаг капитана Михалиса с красными буквами «Свобода или смерь!», капитаны ужинали, сидя друг против друга прямо на земле. В щели задувал ледяной ветер. Снаружи сплошной стеной валил снег. На минуту заглянул Тодорис с охапкой сухого хвороста: развести костер и обогреть раненых. Сделав дело, он тут же вышел, не желая мешать серьезному разговору капитанов.

– Спасибо тебе, Поликсингис, – говорил капитан Михалис. – Без тебя эти собаки чуть было нас к стенке не приперли!

Он говорил и смотрел на своего товарища по борьбе с состраданием и любовью. Одетый во все черное, с черным платком на голове, преждевременно состарившийся капитан Поликсингис сидел с отсутствующим взглядом. Губы, с которых прежде так часто слетали шутки и смех, теперь были горестно сжаты, а некогда румяные щеки стали серыми, и в бороде, скрывавшей лицо, заблестели седые нити.

– Твое здоровье, капитан Поликсингис! – Вепрь поднес флягу к губам.