Высвободив туфлю, я случайно вырвала кусочек земли – и внизу забрезжил свет. Чистая, жидкая лава. Я отколола каблуком еще один кусок – и вверх потянулись все новые и новые лучи. Я выковыривала дыры, и оттуда лился свет. Я танцевала – и весь мир засверкал. Так ярко, что мне пришлось зажмуриться; так ярко, что на глаза навернулись слезы.

Слушай, сказала я Клэр в ночь перед трансплантацией, как это происходит.

Сначала тебя отвезут в операционную и вколют анестезию.

«Хочу винограда», – сказала она. Виноград она любила гораздо больше, чем жвачку, хотя сгодился бы и имбирный эль.

Тебя приготовят, накроют простыней. Грудную клетку откроют с помощью специальной пилы.

«А больно не будет?»

Конечно, нет, сказала я. Ты же будешь крепко спать.

Я знала все этапы процедуры не хуже любого пациента. Я долго и тщательно ее изучала.

«А что дальше?»

Потом тебе зашьют аорту, полую верхнюю вену и полую нижнюю вену. Поставят катетеры. Потом тебя подключат к аппарату «искусственное сердце и легкие».

«А это что такое?»

Это такая машина, которая будет делать все за тебя. Она будет выкачивать венозную кровь из обеих полых вен и возвращать артериальную через канюлю в аорту.

«Клевое слово – канюля. Мне нравится, как оно звучит».

Я умышленно пропустила фазу удаления сердца: сперва разрежут полые вены, затем – аорту.

«Продолжай».

Его сердце (сама знаешь чье) омоют в кардиоплегическом растворе.

«Так можно было бы назвать средство для мытья машин».

Ну, будем надеяться, это все же другое средство. Там полно нутриентов и кислорода, и он не дает сердцу биться, пока оно не отогреется.

«А что потом?»

Потом новое сердце переселяется в свой новый дом, сказала я и постучала ее по груди. Сначала сошьют левые пазухи, потом верхнюю полую вену, потом – нижнюю, потом – легочную артерию, а потом уже – аорту. Когда все связи установлены, с аорты снимут зажим и теплая кровь потечет по сосудам и…

«Подожди, дай я угадаю! Сердце начнет биться».

И вот несколько часов спустя Клэр улыбалась мне с больничных носилок. Мне как маме несовершеннолетней позволили проводить ее на операцию и подождать, пока подействует наркоз. Я села на табурет посреди блестящих инструментов и ослепительных огней и попыталась по добрым глазам узнать знакомое лицо хирурга над маской.

– Мама, – сказала Клэр, беря меня за руку.

– Я здесь, детка.

– Я не ненавижу тебя.

– Я знаю, детка.

Анестезиолог надел ей маску.

– А теперь давай посчитаем, солнышко. В обратном порядке, начиная с десяти.

– Десять, – сказала Клэр, глядя мне в глаза, – девять, восемь.

Веки ее отяжелели.

– Семь, – пробормотала она, но уже неразборчиво.

– Если хотите, поцелуйте ее, – предложила медсестра.

Я потерлась бумажной повязкой о нежный выступ ее скулы.

– Возвращайся ко мне, – прошептала я.

Через три дня после смерти Шэя – и через два после похорон – я вернулся на тюремное кладбище. На скученных могильных камнях виднелись лишь номера. Могила Шэя была еще голой – клочок сырого грунта. И тем не менее только к ней кто-то пришел. На земле сидела, поджав ноги, Грейс Борн.

Я помахал ей, и она привстала.

– Отче, как я рада вас видеть!

– И я вас, – улыбнулся я.

– Отличную вы отслужили службу. – Она опустила взгляд. – Вам, наверное, показалось, что я вас не слушаю, но я на самом деле слушала.

На похоронах Шэя я не прочел ни единой строчки из Библии. И из Евангелия от Фомы я тоже не читал. Я создал собственное Евангелие – благую весть о Шэе Борне – и говорил от чистого сердца перед теми немногими, кто пришел: Грейс, Мэгги, медсестра Альма.

Джун Нилон не пришла: она постоянно дежурила у постели дочери, приходившей в себя после пересадки. Правда, она прислала букет лилий, и те, увядая, все еще лежали на могиле.

Мэгги рассказывала, что врачи очень довольны исходом операции. Сердце запрыгало, как заяц. Клэр должны выписать уже к концу недели.

– Вы слышали о пересадке? – спросил я.

Грейс кивнула.

– И я знаю, что, где бы он ни был, он очень рад. – Она стряхнула с юбки пыль. – Я уже собиралась уходить. Мне нужно вернуться в Мэн к семи часам, работа.

– Я позвоню вам на неделе, – сказал я.

Я не лгал. Я обещал Шэю заботиться о Грейс – но, если честно, мне кажется, он хотел быть уверен, что и она присмотрит за мной. Каким-то образом Шэй догадался, что, лишившись церкви, я тоже нуждаюсь в семье.

Я опустился на то самое место, где только что сидела Грейс. Я ждал.

Проблема была лишь в том, что я не знал, чего жду. Прошло уже три дня. Он сказал, что вернется, он пообещал воскреснуть. С другой стороны, он признался, что намеренно убил Курта Нилона.

И эти две мысли никак не уживались у меня в голове. Может, я должен был, как Магдалина, высматривать ангела – ангела, который возвестит, что Шэй покинул свою гробницу. А может, он просто отослал мне письмо, которое я получу сегодня вечером. Пожалуй, я ждал знака.

За спиной у меня раздались шаги, это бегом возвращалась Грейс.

– Чуть не забыла! Я же должна передать вам вот это.

Это оказалась большая коробка из-под обуви, перевязанная резинкой. Зеленый картон обтрепался по краям, кое-где виднелись мокрые пятна.

– Что это?

– Вещи моего брата. Мне их отдал начальник тюрьмы. Но внутри была записка от Шэя, он хотел оставить это вам. Я бы отдала вам их еще на похоронах, но в записке было сказано, что это нужно сделать непременно сегодня.

– Оставьте себе, – сказал я. – Вы же его семья.

– Вы тоже, отче.

Когда она ушла, я сел у могилы Шэя.

– И все? – вслух поинтересовался я. – И вот этого я должен был ждать?

Внутри оказался набор инструментов и три пачки жевательной резинки.

«У него была одна пластинка! – услышал я снова слова Люсиуса, – но ее хватило на всех».

Кроме этого там лежал лишь небольшой плоский предмет в газетной обертке. Типографская краска слезла много лет назад, бумага пожелтела. Внутри же скрывалось то, от чего у меня перехватило дыхание.

Это была фотография, которую у меня украли из общежития много лет назад. Та фотография, на которой мы с дедом хвалились уловом.