После душа Одинцов улёгся в кровать и уже привычно взялся за чётки. Еле слышные щелчки камешков будили в памяти эпизоды давнего прошлого, нанизанные на одну нить с событиями минувшей недели. Одно за другим, одно за другим, очень разные, но неразрывно связанные… Кстати! По дороге на кладбище Мунин упомянул учёного с говорящей фамилией – Книжник. Судя по тому, как оживился тогда профессор, от этого Книжника может быть толк. Надо будет завтра выяснить у Мунина, кто он и что он.

Да, Книжник. И Вейнтрауб. С его появлением часть накопившихся проблем решилась хотя бы временно. Зато возникла новая. Торговаться за себя и за историка Одинцову предстояло с Псурцевым. Но Ковчег они теперь станут искать для миллиардера, которому судьба случайных знакомых Евы безразлична. С чего бы Вейнтраубу помогать им спастись от генерала, когда сокровище окажется у него в руках?

Значит, надо как можно дольше оставаться нужным. Надо, чтобы Мунин помалкивал и не спешил делиться со стариком всем, что удастся накопать по ходу дела. Надо за Евой хорошенько приглядывать: понятно ведь, чью сторону она примет, когда и если случатся разногласия с Вейнтраубом… Надо быть начеку со всеми и во всём, проще говоря. Как обычно.

А ещё ведь ребята из Моссада ходили кругами где-то поблизости. Сейчас Одинцов потолковал бы с Владимиром: ему казалось, им удастся найти общий язык. Эх, знать бы наперёд, как всё обернётся, – договорились бы ещё в Старой Ладоге… хотя остались бы тогда без Евы и Арцишева… без которого, правда, остались и так… но успели выслушать… несколько дней слушали…

Одинцов почувствовал, что засыпает, и выпустил из рук чётки. Да, израильтян забывать нельзя… у Владимира лежат книги, в которые они с Муниным даже заглянуть не успели… но не зря ведь Варакса двадцать лет собирал эту библиотечку… выписки делал… заметки из газет вырезал… наверняка там есть что-то такое… такое… такое…

Пасьянс не сходился.

Возможно, есть люди, которым нравится ждать, но Владимир не принадлежал к их числу. А кроме ожидания, ничего другого пока не оставалось. Сидя перед компьютерным монитором, он мрачно глядел на карточный расклад.

Израильтяне засекли Салтаханова дома и проследили до Академии. Когда спустя пару дней оттуда выехал кортеж, Владимир велел не отставать – и оказался прав: в микроавтобусе везли Одинцова.

На кладбищенской парковке удалось тайком сделать снимок странной компании, в которой путешествовал Одинцов. Присутствие Мунина было объяснимо. Но что там делала темнокожая красавица?

Выходцы из Эфиопии в Израиле не редкость. Владимир опознал в женщине эфиопку и предположил, что она имеет отношение к Ковчегу Завета как эксперт – или как представитель страны, которая обратилась в Интерпол за розыском похитителей Ковчега. А какие у неё могут быть дела с академиками?

Снимки с кладбища отправились в Израиль, и специалисты Моссада выдали данные на красавицу. Владимир ошибся: женщина была американкой, хоть и с эритрейскими корнями, а по специальности – математиком, причём далеко не рядовым, и её послужной список производил сильное впечатление…

…но эта информация, во-первых, пришла только к ночи, а во-вторых, не объясняла ни того, что американка делала в компании с Муниным, Одинцовым и Салтахановым, ни того, что случилось после похорон.

Израильтяне стартовали с кладбищенской парковки почти сразу вслед за кортежем Одинцова с академиками. Через несколько минут машины, шедшие впереди, вдруг резко остановились. Там явно что-то произошло. Владимир почуял недоброе – и велел напарнику, сидевшему за рулём, объехать пробку по свободной встречной полосе.

«Коробочка», в которую попали легковушки кортежа академиков, и отсутствие между ними микроавтобуса не оставляли сомнений: Одинцов сбежал. Картину дополняли два тела, лежавшие на проезжей части, и орущие академики, которые с кулаками наскакивали на мужчин в фирменных куртках автосервиса «47». Те вели себя намного более миролюбиво: ну да, произошла авария, виноваты, чего с ума-то сходить – разберёмся! То есть бежать Одинцову помогли сотрудники Вараксы…

Вдалеке уже завывала сирена «Скорой помощи». Машина израильтян остановилась в переулке сразу за пробкой. Владимир с напарником пешком прошли назад по противоположной стороне улицы. Сильно не хватало зевак: из толпы любопытных проще вести наблюдение. Но места были безлюдные, улица неширокой, и гулять туда-сюда по пустому тротуару вдоль места аварии – значило привлечь к себе ненужное внимание. Хотя того, что увидел Владимир даже за один проход, вполне хватило.

Тел на дороге уже не было. В машину «Скорой помощи» через припаркованные автомобили передали носилки с человеком в окровавленной светлой куртке со следами выстрелов. Лицо, закрытое простынёй, не оставляло сомнений – человек был мёртв. А дальше Владимир сильно удивился, потому что из машины академиков попытался вырваться Салтаханов с разбитым лицом. Офицер что-то кричал, а его продолжали бить и затолкали обратно на заднее сиденье легковушки.

Озадаченный Владимир вернулся в свой «лендкрузер». Спустя какое-то время академики двинулись восвояси. Израильтяне последовали за ними: Салтаханов оставался единственной ниточкой, которая хоть как-то могла привести к Одинцову, хотя теперь Владимир уже не знал, что и думать…

…а потом и вовсе впал в ступор. Потому что избитого Салтаханова привезли в Академию, но через часок он благополучно выехал из особняка на машине Одинцова и порулил к себе домой.

Сотрудники вели наблюдение и докладывали Владимиру, он рапортовал руководству в Израиле; ему задавали вопросы, а он понятия не имел – что отвечать, и не мог объяснить, что происходит.

Оставалось радоваться свободе Салтаханова и, не имея возможности подступиться к нему даже близко, продолжать слежку в надежде опять выйти на след Одинцова. Оставалось ждать.

Ночь застала Владимира в отвратительном расположении духа. Он вяло перетаскивал мышкой карты на мониторе компьютера до тех пор, пока не упёрся в шестёрку червей: класть её было некуда.

Компьютерных игр Владимир терпеть не мог, но для пасьянса делал исключение. Карты напоминали ему о бабушке – первой и единственной. Вторую бабушку и обоих дедушек он никогда не видел, они погибли в Великую Отечественную. А первая жила по соседству, и маленький Володя после школы чуть не каждый день ждал у неё дома, пока по дороге с работы его заберут родители. Всяко лучше, чем ошиваться в группе продлённого дня.

Бабушка была учительницей-пенсионеркой и на Володе отводила душу: строго проверяла уроки и гоняла по всем предметам вне зависимости от того, что было задано. При этом до самозабвения любила внука – тоже единственного. Бабушка кормила его вкусностями, с превеликим трудом добытыми в скудные семидесятые годы, и баловала занятными историями.

От неё, а не по телевизору или в кино Володя услышал про настоящие ужасы блокады Ленинграда и эвакуацию по льду Ладожского озера зимой сорок второго. Бабушка рассказывала, как их долго, трудно и голодно везли в Казахстан. Как ради куска хлеба она стала работать учительницей в местной школе, где почти никто не говорил по-русски, и преподавала чуть ли не все предметы. Как весной сорок четвёртого в их городке появились репрессированные чеченцы, которых за неделю эшелонами вывезли с родной земли всем народом. Как вместе с чеченцами они мыкались в эвакуации, как поддерживали друг друга в общей беде…