которого волной поднялся ужас. — Не спрашивали у хозяина, оставил ли господин Рено новый адрес?

— С какой стати, сударь, — отвечал сапожник. — Он не был моим бухгалтером, и у меня нет нужды с ним связываться. Мы хотя и соседствовали больше двух десятков лет, но только здоровались временами, а дружить не дружили. Правда, домохозяин упомянул, что господин Рено среди ночи уехал из города, скрылся. Другие клиенты приходили сюда в этом месяце, искали его, как и вы. Я рассказал им то же самое, что и вам, сударь. Думаю, весьма маловероятно, чтобы этот бухгалтер оставил новый адрес. Думаю, господин Рено не хочет, чтобы его нашли. Думаю, он мошенник.

— Но у него мои деньги, — сказал папà тихим испуганным голосом, ужас захлестнул его со всей силой, в ушах шумело. — У него все мои деньги.

— Да, сударь, так многие говорили, — сказал сапожник. — Сочувствую. — Он с любопытством взглянул на папины сандалии. — Вашим сандалиям требуются новые подметки, сударь.

— У меня больные ноги, — объяснил папà, рассеянно глянув на сандалии.

— Да, сударь, я вижу. Я мог бы быстро починить их… бесплатно.

— Нет, спасибо. — Папà отвернулся, совершенно удрученный. — Может быть, в другой раз.

Хотя папà записал телефон домохозяина и связался с ним, господина Рено так и не нашли. Папà был разорен. Чтобы сводить концы с концами, им с Наниссой пришлось пустить в Ле-Прьёре жильцов. Самый солидный и до сих пор самый богатый гражданин городка, папà уже несколько лет был мэром Ванве. По традиции, эта должность ежегодно оплачивалась, сумма была невелика, а поскольку папà в деньгах не нуждался, он всегда великодушно отдавал ее менее обеспеченным здешним семействам. Теперь же, когда он оказался в унизительном положении и был вынужден принимать эту скромную плату, по сути милостыню, местные восприняли это как символ падения господина Ги де Бротонна.

В ту пору я уже почти семь лет была замужем за Биллом. Совсем недавно мы потеряли Билли, и я обнаружила, что полностью потеряла связь с папà. Мы просто перестали переписываться, поскольку мне ничего от него не требовалось. Через три года папà умер от цирроза печени, ему было пятьдесят лет.

3

Но я опережаю события. Сейчас весна 1938 года, март, я в Лондоне, мне всего семнадцать, впереди вся жизнь, и у меня есть волнующие новости для папà. Я познакомилась с очаровательным молодым человеком, отпрыском одного из самых солидных английских семейств. Его зовут Джон Гест, и мы собираемся пожениться. Я очень счастлива, потому что очень его люблю.

Мамà велит мне написать папà и сообщить ему новость.

— Не забудь, Мари-Бланш, сказать папà, — инструктирует она, — что он должен обеспечить тебя приданым и что ему пора присылать тебе ежемесячное содержание. За все эти месяцы он не выплатил ни гроша на твое и Тото содержание. Пора ему раскошелиться.

— Но, мамà, дядя Леандер очень богат, — возражаю я, — и мы его приемные дети. Папà, наверно, думает, что ему незачем выплачивать нам содержание.

— Он по-прежнему ваш отец, — отвечает она, — и по-прежнему обязан участвовать в вашем содержании.

Бедный папà, неудивительно, что он допился до смерти, — брошенный первой женой, оставившей его с двумя малыми детьми, которые, когда подросли, тоже бросили его, пренебрегли отцовской фамилией, но продолжали доить его, требуя содержания, хотя усыновление, на которое он в конце концов согласился, еще оформляется судебными инстанциями. Не говоря уже о грубом напоминании, что дочь надеется получить от него приданое, а ведь мамà даже не намерена приглашать его на мою свадьбу и сама замужем за представителем одного из самых именитых и богатых американских семейств.

Какой стыд — ведь я с готовностью использовала свое положение любимой дочери и написала папà письмо с требованием денег, ни на миг не задумываясь о том, что он почувствует. На всех нас лежит этакая ноша, бремя всякой-разной вины и покаянных сожалений, тяжелых, как каменные глыбы. Вот почему, стоя на балконе в Лозанне, глядя на Женевское озеро и далекие огни французского Эвиана, я охотно воображаю себя парящей по воздуху, легкой как перышко, невесомой.

Так называемое образование, полученное в Хитфилдской школе, ума мне не прибавило, и я могу представить себе реакцию папà на это мое письмо, единственная и прозрачная цель которого — попытка отжать немного денег, причем кукловод, мамà, не таясь, управляет мною за сценой. Я представляю себе, как папà пьет за обедом и бранится, изображая перед гостями мамà со своим характерным циничным юмором, который защищает его или хотя бы до некоторой степени ограждает от разбитого сердца.

Я с ума сходила по Джону Гесту и часто думаю, насколько по-иному могла бы сложиться моя жизнь, осуществи мы свои матримониальные планы. Познакомились мы осенью 1937-го в йоркширском поместье леди Уилкинсон, куда приехали на ежегодный охотничий уик-энд. Это было одно из крупных светских и охотничьих событий сезона, и все считали приглашение туда большой удачей. Гости съезжались в пятницу, сама охота происходила в субботу, а бал — в субботний же вечер. Леди Уилкинсон была прекрасной хозяйкой и любила общество молодежи; она пользовалась определенной известностью как сваха и всегда приглашала интересную комбинацию гостей и охотников разного возраста. В тот уик-энд я была там вместе с мамà, дядя Леандер находился в одном из своих частых рыбацких путешествий по свету; лисьей охоты он никогда не любил и имел собственный круг спортсменов-единомышленников. Вместе с тем он был куда менее светским человеком, нежели мамà, и любил проводить время в одиночестве, чего мамà терпеть не могла.

Джон был на несколько лет старше меня и как раз окончил Кембридж. Происходил он из очень богатой семьи британских промышленников; один из его предков основал металлургическую компанию, которая со временем стала крупнейшей в мире. На ежегодном охотничьем уик-энде у леди Уилкинсон царила весьма романтическая атмосфера, как по заказу, чтобы влюбиться. В первый же вечер за ужином нас с Джоном посадили рядом в огромной столовой с темными панелями, со столом настолько длинным, что из конца в конец впору перекликаться. Это создавало странно уютную обстановку для соседей по столу. Леди Уилкинсон благоразумно усадила мамà рядом с собой на дальнем конце стола. В присутствии мамà я всегда слегка нервничаю и молчу, потому что совершенно уверена: она слушает мои разговоры с другими и критикует, а потом объявит мне, что все, что я делала и говорила, неправильно, и я буду сгорать от унижения.

Мне еще и семнадцати не исполнилось, юная, глупенькая, наивная, так мало