то уверяю вас, влюбиться в богача или в богачку так же легко, как в бедняка или беднячку. Так почему бы не выбрать богатство?

Пройдет не так уж много лет, и сразу после освобождения Парижа в конце Второй мировой войны мой брат Тото вернется во Францию. Еще до вступления Америки в войну дядя Леандер перевез нас всех в безопасность Соединенных Штатов — еще одно преимущество крупного состояния, как подчеркивала мамà. И когда Тото как гражданин США был призван в армию, сумел — богачам это зачастую легко удается — определить приемного сына на довольно-таки безопасное место. Тото назначили французским переводчиком к важному американскому генералу, и в ходе их разъездов по стране сразу после освобождения он однажды очутился в городке Шатийон-сюр-Сен, всего в тридцати километрах от Ванве и Ле-Прьёре.

В годы войны папà предпочел остаться у себя дома с Наниссой и их сыном Тино, моим сводным братом. Эти места оказались частью оккупированной зоны, и немцы быстро реквизировали Ле-Прьёре, расквартировали в нижнем этаже своих офицеров; тогда как семья переехала наверх. Папà писал, что немецкие офицеры — люди превосходно воспитанные и, несмотря на все неудобства оккупации, никакого беспокойства не причиняли. Действительно, некоторые из них были превосходными наездниками и составляли папà компанию в осенней chasse а courre, так как из-за войны обычные его друзья-охотники не приезжали. Кроме того, немцы могли получить провизию и иные вещи, практически уже недоступные местному населению, и щедро делились с семьей папà, который в свой черед делился с прислугой и горожанами. Таким образом, все были до некоторой степени пассивными коллаборантами, весь городишко, а что им оставалось? А вот мамà и дядя Леандер, сидя в безопасном Чикаго, примкнули к организации «Свободная Франция», где без устали трудились, устраивая в Банкетном зале отеля «Амбассадор» коктейли, ужины и ланчи по сбору средств для великого дела, — типичная в военное время деятельность для богачей, стремящихся мало-мальски загладить свою вину за бегство из Франции в годину тяжких испытаний.

Много-много позже, через тридцать пять лет после моей смерти, мой сын Джимми навестит своего дядю Тото в деревне гольфистов в Пайнхерсте, штат Северная Каролина, где тот жил на покое. После моей смерти и смерти Билла в 1966 году Джимми и Тото отдалились друг от друга и за все эти годы виделись один-единственный раз, на похоронах мамà в 1996-м. Однако Джимми узнал, что его дядя, как и мамà, страдает альцгеймером и паркинсоном, и решил повидать его, пока он еще худо-бедно в сознании.

Они сидели в гостиной Тото, рассматривая старые фотоальбомы, и оказалось, что те далекие времена Тото помнит на удивление отчетливо.

— Это Этель Уоллес, — сказал он, показывая на фото более чем шестидесятилетней давности. — Моя лондонская подружка, в тридцать восьмом.

Тото вздохнул, обвел взглядом комнату и показал на вазу на каминной полке.

— Это ваш друг? — спросил он у Джимми. — Приехал сюда вместе с вами?

— Да, дядя Тото, — ответил Джимми. — Не обращайте на него внимания. Он нам не помешает. Он тихий.

— Как его зовут?

— Джек.

— Он не хочет сесть рядом с нами?

— Нет, ему и там хорошо.

Затем Тото перевернул страницу альбома и наткнулся на фото нашего отца, Ги де Бротонна.

— Это мой отец… После войны армейская служба привела меня во Францию… я был переводчиком, знаете ли, при очень важном генерале. И однажды оказался в Шатийон-сюр-Сен, всего в тридцати километрах от Ванве и Ле-Прьёре. После моего усыновления мы с папà не разговаривали, но все же я позвонил ему. «Папà, — сказал я, — это я, Тото, ваш сын. Я в Шатийон-сюр-Сен. Могу реквизировать машину и приехать повидать вас в Ле-Прьёре…» Папà долго молчал. Я даже подумал, что связь прервалась. Но наконец он сказал: «У меня нет сына по имени Тото. Немцы сожгли здесь все свои мосты, господин Маккормик, и вы тоже». И он повесил трубку.

Тото, уже старик, больной старик, которому немного осталось, посмотрел на моего сына Джимми с по-детски обиженным, смущенным выражением.

— Папà не позволил мне приехать. И я никогда больше с ним не разговаривал.

Он заплакал от этого воспоминания, по-прежнему живого в его раздробленном мозгу, от этой раны, которую унесет с собой в могилу.

2

Поскольку папà еще не подписал последние бумаги касательно усыновления, мамà заставила меня написать ему письмо. Она знает, что папà обожает меня и что я единственный человек, способный на него повлиять. И она понимает, что, если напишет ему сама, только вконец все испортит, ведь он питает к ней отвращение. Она даже точно сказала, о чем мне надо написать… что мы хотим стать приемными детьми Леандера Маккормика, чтобы в будущем у нас было немного денег.

Лишь теперь, спустя столько лет, я стыжусь, что написала такое своему отцу. И ведь потом, после того как мы разбили ему сердце, оказалось, что семейство Маккормик сумело найти лазейку в исходных трастовых документах и, поскольку мы с Тото были приемными, а не родными детьми, после долгой и дорогостоящей юридической тяжбы все кончилось тем, что нам достался мизерный процент траста. Теперь я усматриваю в этом нравственную справедливость — пожалуй, расплату за нашу алчность и предательство по отношению к родному отцу. Мы не заслуживали участия в этом трасте.

Однажды в начале 1947 года папà облачился в деловой костюм, галстук и сандалии, взял свой кожаный портфель и поехал в Париж на ежемесячную встречу с бухгалтером, господином Рено, чтобы вручить ему счета на оплату, — такую поездку, за исключением военных лет, папà совершал каждый месяц в течение последней четверти века. Но на сей раз, когда он добрался до конторы господина Рено, расположенной на бульваре Распайль в 7-м районе, контора была на замке, жалюзи опущены, а на двери висела табличка «Сдается внаем». Папà зашел в соседнее заведение — это оказалась сапожная мастерская — и спросил у хозяина, не знает ли он, что случилось с господином Рено, бухгалтером. Сапожник посмотрел на него поверх очков и типично по-французски чуть пожал плечами.

— Понятия не имею, сударь, — сказал он. — Как-то вечером в конце прошлого месяца я закрывал мастерскую и в окно видел бухгалтера за столом, он, как обычно, работал. А на следующее утро, когда я открывал мастерскую, его контора была пуста, совершенно пуста. Ни мебели, ни шкафов, ничего. Примерно через неделю пришел домохозяин, навел чистоту, опустил жалюзи и повесил табличку «Сдается внаем».

— Вы с ним разговаривали? — спросил папà, в груди у