Таким образом я заказал дежурное блюдо у одного владельца ресторанчика, а кофе мог заказать у другого, в стельку пьяного. Тем временем незнакомец выпил достаточно, чтобы немного протрезветь, и спустя пару часов мы уже были на «ты», названными братьями, а я, к тому же, еще и обладателем трех акций предприятия, принадлежащего этому человеку и занимавшегося золотодобычей на трех континентах. Ближе к вечеру я снял офис в одном из принадлежащих ему домов в округе, поскольку в тот момент это казалось мне совершенно необходимым.

Через несколько лет этот предприимчивый человек разорил свою фирму, вложив неоправданно большие деньги в бурение несколько пробных скважин по ту сторону земного шара. Предприятие выкупила более крупная норвежская фирма, которую, в свою очередь, приобрело еще более солидное предприятие в Канаде. На этой стадии глобализации трактир снова сменил владельца, а мой предприимчивый друг погиб в автомобильной аварии.

Напоминанием о том долгом обеде мне в конце каждого года приходили шикарные отчеты, расписывающие великолепное будущее старой доброй золотодобычи. Поскольку я не хочу принимать участие в работе этой отрасли, то позвонил в головной офис компании в Ванкувере, чтобы узнать, как избавиться от своей доли акций. Мне ответил приятный человек по фамилии Махоуни. Он сообщил, что мои три акции, в связи с объединением, стали одной — стоимостью максимум шесть долларов. Избавление от них, вероятно, могло обойтись дороже, поэтому мне рекомендовали остаться их владельцем.

— Махоуни… — произнес я, чтобы перевести разговор на другую тему. — Были известные хоккеисты по фамилии Махоуни. Пэт и…

— Грэг, — подхватил золотоискатель. — Я Пэт Махоуни-младший.

Я ответил, что очень рад чести говорить с сыном Пэта Махоуни, после чего мы завершили разговор как лучшие друзья.

Мы с Генри Морганом видели, как эти канадские братья играют за честь Кленового листа — наверняка, в последний раз: уже тогда, на чемпионате мира в Москве, они были немолоды. Нельзя сказать, что наслаждались зрелищем. Укутавшись в пледы, в собачьем холоде огромной квартиры мы следили за игрой с деланным интересом. Шведская хоккейная команда «Тре Крунур» всегда выступала символом «fair play»,[42]представляя эту страну и все ее ценности — прямодушие, честность и доброжелательность, то есть, добродетели, идущие вразрез с самой игрой, с ее духом, который лишает людей уверенности во всевозможных гарантиях и предписаниях, поскольку обязан происхождением ошибочной идее. Генри не понимал, что я имею в виду, — или делал вид, что не понимает. Я догадывался, что предложенная мною точка зрения могла разрушить целое мироощущение, для полного изложения которого не хватило бы и романа. Уже тогда я знал, что Генри каким-то образом мошенничает, но убеждал себя, что речь идет о таких невинных вещах, как подделка государственных купонов и сомнительные любовные связи. Я не знал, что он просто-напросто вымогатель, заключивший сделку с силами, способными уничтожить нас обоих. Несмотря на неоднозначность своих моральных принципов, Генри сердился, наблюдая за тем, как, скажем, канадцы обижают шведских мальчиков. Он был совершенно слеп к свойствам братьев Махоуни. Они не забивали голов, хоть и входили в две разные цепочки, но зато устраивали отменные склоки. Можно сказать, что они не просто играли в хоккей иначе — они играли в совершенно другую игру, считая совсем другие очки. Они умудрялись превращать каждую штрафную минуту в очко, и каждый раз, как один из них оказывался на штрафной скамье, это сопровождалось не горечью и гневом из-за несправедливости судьи, а наоборот — широкой щербатой улыбкой, словно ему нет ничего милее роли изгоя.

Щербатые улыбки братьев Махоуни производили на меня такое сильное впечатление, что иногда, усаживаясь в ресторанной секции, я, вероятно, испытывал то же чувство, что и они: меня посадили на штрафную скамью, и остается лишь смириться, а еще лучше найти в этом положении свои достоинства. Смирение могло спасти и Генри, но он сопротивлялся, не желая даже слышать о подобном. Это упрямство подтолкнуло его к гибели.

В спокойные, не заполненные работой дни, когда мысли свободно парят, я вижу все, что происходит на парковке, из-за своего рабочего стола. В другие дни я могу не заметить и целый автобус пассажиров прямо перед моим окном. Той же тихой, теплой сентябрьской субботой я видел, как моя семья — пять человек в купальных халатах, с плавательными кругами, матрасами и жилетами, ведерками, полотенцами и запасом еды — отправляется на весь день к морю.

Спустя несколько минут после их отбытия я увидел, как на парковке останавливается белый «Вольво». Из машины вышел мужчина, неторопливо потянулся и огляделся кругом. Автомобиль был мне незнаком, и гостей я не ждал. На мужчине была шляпа, светлый легкий плащ, бежевые брюки и — как я заметил позже — туфли точно по ноге. Издалека я принял его за сотрудника коммунальных служб, который пришел снять показания счетчика. Именно в это время года в домах появляются пожилые господа, исполненные особого достоинства, вежливые и ненавязчивые; они двигаются по направлению к щитку с точностью, которая вселяет страх, словно они знают твой дом лучше, чем ты.

Человек пошел по направлению к нашем двору, прямо к моей конторе. Он не свернул там, где должен свернуть человек, которого интересуют показания счетчика, и не направился к главному входу, как делают те, кто приходит ко мне впервые. Нет, этот господин чуть ковыляя, чуть покачиваясь, шел прямо к двери моей конторы, как робот-поисковик, как торпеда, с хирургической точностью. Все это время я следовал за ним взглядом и, прежде чем он постучал в дверь, узнал его. Я понял, что можно было нырнуть вниз и спрятаться под столом, но слишком поздно. Стол расположен между двумя стеллажами и может вместить взрослого человека. Но этот мужчина уже убедился в том, что я на месте, и мне оставалось лишь отпереть дверь.

Он снял шляпу и пригладил поредевшие волосы левой рукой, протянув правую мне:

— Добрый день. Помните меня? Вена, семьдесят девятый год.

Я пожал руку Посланника, уловив аромат леса.

— Я решил, что лучше приехать без уведомления, — произнес он. — Иначе вы, наверняка, скрылись бы… Я хочу лишь переговорить с вами. Это возможно? — Он посмотрел на меня, на дом, в котором находилась моя контора, затем на клумбы. Мое мнение не имело ни малейшего значения. Он знал, что я отвечу: «Возможно. Проходите».

Он был уже старик. Чтобы подняться на порог, ему пришлось ухватиться за дверную раму. Закостеневший и грузный, он все же производил впечатление цельности, а жутковатый взгляд голубых глаз был так же ясен, как в моей памяти.

— Благодарю, — сказал он. — Все получилось.

— Простите?

— С книгой, — пояснил он. — Хотя вы, пожалуй, уделили словам о цветке слишком много внимания…

— Я взял на себя обязательство.

Он окинул взглядом стеллажи в моем кабинете.

— Вам, кажется, неплохо живется…

— Вы имеете в виду, что никто не сжег мои книги?