сторониться чужих, бояться новых знакомств – если вообще выживут. Но если выживут… готов ли Арсений за них поручиться? «Не готов», – твердо отвечал он сам себе и сам себе удивлялся, как решительно соврал наркому, взвалив на себя смертельную тяжесть ответственности. Вечерами, проваливаясь в неглубокий нервный сон хронически уставшего человека, он с ужасом признавался себе, что желает только одного: чтобы нарком не поверил ему, Чену, и ничего не сделал. Он знал, что будет присутствовать на суде, и внутренне готовил себя к самому страшному: увидеть ужас и отчаяние Марты и Любови, услышавших приговор – «…к высшей мере социальной защиты». Знал и понимал, что больше всего, больше истерики, больше расстрельного приговора, боится другого: снижения наказания до уровня, когда ему – Марейкису всю жизнь придется бояться, что эти две женщины его подведут. В нем жил омерзительный, но покидающий головы, не выходящий на волю страх за себя, за то, что женщины подведут. Жила рожденная этим страхом надежда на то… да – приходилось прямо признать: на то, что их убьют без его, Марейкиса, участия. Казнят по законам строгого к изменникам родины советского государства, и все – жизнь и служба продолжатся дальше.

И вот вместо этого случилось то, чего он одновременно и боялся и добивался. Женщины не просто выжили, они фактически были помилованы. «Ссылка в Кострому! Волга, молоко, сметана, яйца! Проживут как-нибудь. Да и жить там не всю жизнь и даже не десять лет. Всего три года. Считай, отпуск сразу за все годы работы Любы Вагнер в ОГПУ. Ничего, даже ссыльные работу найдут. Теми же доярками пойдут. А там, глядишь, и забудут, и сами себе на всю жизнь запретят вспоминать, что было, чего не было!» – успокаивал сам себя Арсений Чен, и с каждой минутой, с каждым шагом, что уносил его от оставшегося позади здания суда, настроение чекиста, к его собственному удивлению, улучшалось, а мысли светлели. Уже подходя к служебному подъезду, он подумал о том, что было бы правильно узнать, когда женщины покидают Москву, и встретиться с ними. Приняв это окончательное решение, Чен совсем повеселел и дальше думал уже только о новом задании.

Еще неделю спустя. Северный вокзал в Москве

Пассажирский поезд Москва – Кострома готовился к отправлению. Сильный северный ветер, задувавший, кажется, из самой Костромы, до костей пробирал немногочисленных отъезжающих, пожимавших крепкие руки, обнимавших худые плечи и целовавших небритые или соленые от слез щеки провожавших. Паровоз выпускал клапанами белый пар вдоль перрона, а из трубы его валили вверх клубы черного дыма. Все это под порывами ветра смешивалось, летело в лица людей на перроне, заставляло одних мечтать, чтобы затянувшееся прощание поскорее закончилось, а других – оказаться в теплом купе или вонючем, но тоже теплом плацкартном вагоне с вареными курами и яйцами вкрутую, с водкой и чаем. Лишь немногие искренне не хотели расставаться: матери провожали детей, жены – мужей, уезжающих в командировку, тыкались носами в широкие ватные плечи друг друга, плакали, смеялись, надеялись.

У третьего плацкартного вагона стояли три человека, по-собачьи дрожавшие от холода. Любовь и Марта Вагнер промерзли насквозь. Они уже прошли было к своим местам и принялись распихивать багаж под сиденья и на багажные полки. На последние было не допрыгнуть, и Марте пришлось подавать вещи матери, с трудом залезшей на верхнее место. Потянувшись вверх с очередным тюком, она и увидела через окно подошедшего к вагону Чена. Испуганная девушка показала на него, но Люба Вагнер долго еще не хотела выходить. Лишь когда Чен, дважды постучавший в замерзшее стекло, направился к двери вагона, мать поняла, что встречи не избежать, и принялась заново кутать в куцый заячий полушубок Марту, у которой уже стал немного заметен живот.

Стоя на платформе перед вагоном, Люба косилась недовольно на дочь, на Марейкиса, явно не понимающего, насколько им холодно и что их пора отпустить обратно в вагон. Арсений хмурился, что-то сбивчиво говорил, но Любовь уже поняла, что он просит поскорее забыть все, что с ними случилось в Москве, да и не только в Москве, а вообще все, что произошло в последние девятнадцать лет. Машинально слегка кивая головой, женщина с ненавистью и недоумением время от времени поднимала взгляд на высокого чекиста: как он вообще может это говорить? Это?! Как можно забыть почти два десятилетия ада, заменившего ей и ее дочери нормальную жизнь? Но Любовь Вагнер опускала глаза, снова кивала, закусывала нижнюю губу и, едва заметно притоптывая замерзшей ножкой, ждала, когда, наконец, эта пытка холодом и дурацкими речами закончится. Когда Чен достал из-за пазухи толстый конверт, она машинально приняла его и еле слышно, одними посиневшими губами, произнеся «спасибо», сунула себе за пазуху. Кажется, только в этот момент Арсений наконец сообразил, что женщины совсем замерзли, и, сделав шаг назад, коротко бросил «до свидания». Он сдвинул брови, резко повернулся и быстро пошел вдоль состава в сторону вокзала. Теперь порывистый ветер клочками бросал угольную пыль ему в спину, в разрез шинели, и он поднял воротник, втягивая застывший подбородок, засунув замерзшие руки в карманы, кляня на чем свет стоит свое малодушие и не обращая внимание на бегущих к вагонам последних, уже опаздывающих пассажиров.

Не заметил он и человека с очень широкими плечами, в добротной бекеше и белых бурках с галошами, бегущего к своему вагону с вещмешком на плече, пряча подбородок в толстый вязаный шарф, намотанный поверх поднятого воротника почти до самой ушанки. Добежав до четвертого вагона, опаздывающий пассажир остановился у закутанной в шаль проводницы, достал из кармана билет. Та рассерженно что-то заговорила, показывая рукой дальше. Пассажир подхватился и рванул к следующему – третьему вагону. Уцепившись крепкой рукой за поручни уже тронувшегося состава, он на мгновенье завис на подножке и посмотрел в сторону вокзала, куда почти скрывшаяся в клубах дыма и пара удалялась высокая худая фигура в форме лейтенанта госбезопасности. Опоздавший легко подтянулся на одной руке, запрыгнул в тамбур и показал билетик проводнице. Та прокомпостировала его и пальцем указала на место, недалеко от входа в тамбур, рядом с которым, обняв друг друга, плакали две миниатюрные женщины, очень похожие друг на друга. Паровоз рассерженно загудел, и поезд наконец тронулся.