Никаких свидетелей не было. Преступление осталось безнаказанным. Теперь она уже выходила на людскую улицу по ту сторону Яникульского холма; неслыханное чувство свежести, физическое удовольствие от стремительности содеянного, омолодили ее — она уже не была матерью Узеппе, она была его старшей сестренкой. Добыча, подобная огромному овальному алмазу, сверкала на небе, открывшемся перед ней после крушения скрижалей закона. Эта первая кража сопровождалась наиболее ярким экстазом, но она не была единственной. Вторая кража оказалась еще отважнее, она была прямо-таки дерзкой.

Это случилось примерно двадцатого мая, ранним утром. Она только что вышла из дома, оставив Узеппе на завтрак кусочек хлеба по карточке, сэкономленный накануне, и немного суррогатного какао, который следовало растворить в воде. В этот час по улице проходили разве что редкие рабочие. Выйдя из боковой улицы на набережную Тибра, она заметила небольшой грузовик, остановившийся перед продовольственным складом.

Двое вооруженных фашистов в мундирах и беретах парашютистов надзирали за работой молодого паренька в выцветшем комбинезоне, который то исчезал в помещении склада, то возвращался оттуда, выгружая ящики с товаром на тротуар. Огибая угол, Ида увидела, что оба военных вместе вошли в склад. До нее донеслись их голоса, они о чем-то весело болтали.

Оба парашютиста сидели в помещении склада на ящиках и продолжали начатый разговор. Предметом его была некая девица по имени Пизанелла, общей же темой являлась любовь. Ида, однако, вслушивалась только в звуки их голосов, которые гулко отдавались у нее в ушах. Все ее восприятие сосредоточилось в этот момент в глазах и вобрало в себя два синхронных образа: человека в комбинезоне, который тоже входил в склад — и, на тротуаре, в одном шаге от нее, на вершине штабеля из ящиков, заколоченных гвоздями, объемистая картонная коробка, открытая сверху и наполненная только на три четверти. С одного бока в ней стояли жестянки с тушенкой, с другого — пакеты с сахарным песком (по форме, по голубому цвету упаковки содержимое угадывалось безошибочно).

Сердце Иды забилось так бурно, что его биение можно было сравнить с хлопаньем двух огромных крыльев. Она протянула руку и завладела одной из жестянок. Жестянку она опустила себе в сумку и проворно укрылась за углом улицы. Как раз в этот миг человек в комбинезоне показался из двери склада, неся новый груз. Он ничего не заметил, — так решила Ида. На самом же деле он успел взглянуть через плечо и все увидел, но притворился, что ничего не видит, приняв сторону этой незнакомой ему женщины. В это время на набережную как раз свернули двое каких-то жутких оборванцев. Она встретилась с ними взглядом, и они подмигнули ей понимающе и как бы поздравляя. Относительно них Ида была вполне уверена, они все видели, но промолчали и пошли себе дальше, как ни в чем ни бывало.

Все происшествие вместилось в три секунды. Ида, петляя, шла по боковым улицам. Сердце продолжало колотиться, но никакого особого страха она не ощущала, и стыда тоже. Единственный голос, поднимавшийся к ней из глубины совести, оформился в странное восклицание, и оно непрестанно ее тиранило: «Раз уж ты протянула руку, то второй рукой могла схватить и пакет сахара! Дура ты, дура, почему ты не взяла и сахар?»

Суррогат какао, который Узеппе пил по утрам, был подслащен каким-то искусственным порошком; имелись подозрения, что порошок этот не безвреден для здоровья. А сахар — сахар стоил больше тысячи лир за кило… Занятая подобными доводами, Ида хмурилась, ерошила свою жесткую шевелюру, смахивавшую на парик клоуна.

В эту последнюю декаду мая она совершала в среднем по одному хищению в день. Она постоянно была настороже, словно карманный вор, готовый в любой момент протянуть руку за поживой. И даже на черном рынке у Тор Ди Нона, где продавцы были бдительнее цепных собак, она с непостижимой ловкостью умудрилась стянуть пакет соли — его она, придя домой, разделила с Филоменой, получив взамен ломоть белой кукурузной запеканки.

Как-то сразу она ударилась в беззастенчивое распутство. Будь она не так стара и некрасива, она наверняка пошла бы на панель, как Сантина. А будь она попрактичнее, она последовала бы примеру одной пенсионерки по имени Реджинелла, клиентки Филомены, которая время от времени ходила побираться по богатым кварталам Рима, туда, где ее никто не знал. Но эти центры роскоши, бывшие теперь еще вотчиной немецких штабов, всегда казались ей расположенными далеко, почти за границей, они были достижимы ничуть не более, чем Персеполь или Чикаго.

И несмотря ни на что, в теперешней новой Иде оставалась двойственность, в ней присутствовала еще и естественная ее боязливость, и не только присутствовала, но и болезненно разрасталась. Бестрепетно обходя улицы в поисках чего-нибудь, что плохо лежит, она в то же время стеснялась пользоваться плитой в их общей кухне. От довольно скудной еды, принадлежавшей семье Маррокко, она держала подальше, я уж не говорю — руки, но и глаза, это было табу из табу. А в классе она вела себя не как учительница, но скорее как испуганная школьница — до такой степени, что ее ребятишки, хотя и ослабевшие с голодухи, уже отваживались изображать из себя блатную ватагу, не признающую никаких авторитетов. К счастью, досрочное окончание учебного года поспело как раз вовремя, чтобы избавить ее от этого унижения, никогда ею прежде не испытываемого.

Но больше всего внушала ей страх необходимость просить помощи у знакомых — каковые в последнее время свелись к одному-единственному, к кабатчику Ремо. В самые безысходные дни, когда никаких других ресурсов в перспективе не было, она принуждала себя проделать хорошо знакомый длинный путь до квартала Сан Лоренцо, где, следуя определенному своему расписанию, хозяин винного погребка неукоснительно водворялся за прилавком, под которым он уже держал наготове, несколько вызывающе, свернутое красное полотнище, готовое превратиться в знамя. У него было темное и сухощавое лицо дровосека, черные, глубоко запавшие глаза под костистыми и твердыми скулами, он казался вечно погруженным в какие-то свои неотвязные заботы. Когда Ида входила, он оставался сидеть на своем стуле, более того, он даже не здоровался. Ида делала несколько шагов вперед — в затруднении, краснея, даже заикаясь. Она не решалась поведать главной и неотложной причины своего визита, но он, в конце концов, ее опережал. Даже не разжимая губ, безмолвно наклонив подбородок, он приказывал жене, находившейся в кухне, еще и сегодня выделить матери товарища Туза небольшую бесплатную порцию. Но теперь и в этой подвальной кухоньке съестного становилось все меньше, одновременно и Ремо, ее владелец, становился все более лаконичным. Ида выходила из кабачка в полном смущении, унося с собой полагающийся ей сверточек с едой, и от стыда забывая даже поблагодарить…

«Weg! Weg schnell!»[15]

Немецкие восклицания, как бы опрокинутые и поглощенные гомоном женских голосов, донеслись до нее в одно такое утро, когда она, понапрасну наведавшись в стипендиальную кассу (та оказалась закрытой), направлялась в винное заведение Ремо. Она только что свернула в один из переулков, пересекавших виа Тибуртина, голоса же донеслись со стороны виа Порта Лабикана, совсем неподалеку. Она остановилась в нерешительности и едва не столкнулась с двумя женщинами, которые выбежали из другой улочки, той, что была справа от нее. Одна была пожилая, другая помоложе. Они возбужденно смеялись; та, что помоложе, несла в руке туфли своей спутницы, бежавшей по улице босиком. Эта последняя двумя руками держала подол собственной юбки, приподнимая ее спереди; в подоле лежала грудка белого порошка. Это была мука. Она понемногу высыпалась на мостовую, за женщиной тянулся белый след. Вторая несла черную клеенчатую кошелку, та тоже была битком набита мукой. Поравнявшись с Идой, она крикнула ей: «Бегите, синьора, не то опоздаете. Там еду дают…»