«А кому не дают, тот сам берет!»

«Пусть попробуют не дать, они у нас же и украли!»

Молва быстро распространялась, из подворотен уже выбегали все новые и новые женщины.

«А ты беги домой и жди меня!» — свирепо приказала ребенку одна из проходящих мимо женщин, отпуская его руку… По следам, оставленным просыпавшейся мукой, все они устремились целой толпой туда, где была эта мука, и Ида побежала с ними. Оказалось, далеко бежать не надо, все происходило в нескольких десятках метров. На полдороге между виа Порта Лабикана и товарной станцией стоял немецкий грузовик, с него свешивался солдат, он размахивал руками, отбиваясь от целой толпы женщин. Он не решался протянуть руку к пистолету на поясе, он опасался, как бы его не растерзали тут же на месте. Некоторые из женщин, с той высшей отвагой, которую придает голод, уже успели забраться на грузовик, груженый мешками с мукой. Они взрезали мешки, насыпали муку себе в подолы, в сумки и во все, что было под руками. Кто-то сыпал муку в ведро из-под угля, кто-то в кувшин для воды. Пара опустевших мешков уже валялась на земле, наступавшие женщины топтали их. Груда муки просыпалась на мостовую, женщины ходили прямо по ней. Ида в отчаянии стала протискиваться вперед.

«И мне тоже, и мне тоже», — визжала она совершенно по-девчачьи. Она никак не могла пробиться через толпу женщин, сгрудившуюся вокруг тех мешков, что валялись на земле. Попыталась забраться на грузовик, но у нее ничего не получилось. «И мне, и мне дайте!!»

С высоты грузовика, прямо над ней, какая-то красивая девица разразилась хохотом. Она была простоволосой, с густыми темными бровями, крупными плотоядными зубами, держала перед собой подол халатика, переполненные мукой, ее ляжки, обнаженные до черных шелковых трусиков, поражали какой-то немыслимой чистотой, они были похожи на свежие камелии.

«Держите, синьора, и не задерживайтесь!» И повернувшись к Иде, она с каким-то адским смехом наполнила ее кошелку мукой из собственного подола. Тут Ида тоже принялась смеяться, она была сейчас похожа на слабоумную девочку-подростка; окруженная ревущей толпой, она пыталась теперь со своим грузом пробить себе дорогу обратно. Женщины все до одной казались пьяными, эта борьба за муку взвинтила их не хуже крепкого вина. В опьянении они выкрикивали в адрес немцев самые похабные оскорбления, какими погнушались бы и последние шлюхи. Самыми ласковыми словами были такие, как «ублюдки!», «засранцы!», «мерзавцы!», «бандюги!» и «ворюги!». Протискиваясь сквозь толпу, Ида попала в окружение молоденьких девочек, они только что подоспели и теперь тоже кричали во все горло, припрыгивая, словно в народном хороводе: «Сволочи! Сволочи! Сволочи!»

Тут Ида услышала свой собственный голос пронзительный, ставший совершенно неузнаваемым от охватившего ее детского возбуждения; она тоже кричала в общем хоре: «Сволочи!» Для нее это слово было площадным ругательством, никогда прежде она его не произносила.

Немецкий охранник уже удирал в направлении товарной станции.

«Фашисты! Фашисты идут!» — закричали голоса за спиной у Иды.

Действительно, пока она бегом спешила к виа Тибуртина, с противоположной стороны появился немецкий офицер, он вел отряд фашистских ополченцев из «Отрядов действия». Ополченцы высоко вздымали руки с зажатыми в них пистолетами; для устрашения толпы они стали стрелять в воздух. Ида услышала выстрелы и невнятные вопли женщин, подумала, что началась бойня. Ее охватил панический страх, она боялась, что ее подстрелят прямо на улице, и Узеппе останется на земле никому не нужным сиротой. Она завопила, побежала, сама не зная куда, вместе с нею бежали женщины, которые едва ее не опрокинули. Потом она оказалась одна, ничего не понимая, и уселась на какую-то лесенку рядом с участком разобранной мостовой. Она больше ничего не видела, кроме неясных темно-красных пузырей, которые, как казалось ей, лопаются в пронизанном солнцем воздухе. Тот же молотящий гул, который каждое утро будил ее, теперь снова ударил в виски, и обычный монотонный голос без конца повторял: «Узеппе! Узеппе!» В голове разливалась такая острая боль, что, проникая пальцем через волосы, она стала ощупывать свою голову, ожидая, что пальцы окажутся мокрыми от крови. Но выстрелы, раздавшиеся возле грузовика, ее не затронули, она была невредима. Внезапно ее под бросило: на ее руке больше не было кошелки! Но она тут же обнаружила кошелку рядышком, на свежей земле. Мука в ней была насыпана почти до краев. Убегая, она рассыпала лишь самую малость. Тогда она лихорадочно стала искать портмоне и в конце концов сообразила, что оно, скорее всего, осталось на дне кошелки. Она поспешно его достала, обляпав всю руку мукой, смешанной с потом.

Кошелка была переполнена и не закрывалась. Из кучи мусора, лежавшей рядом, она добыла кусок газеты и укрыла им краденую муку. Теперь можно было и на трамвай.

В доме в это утро не было не только газа, но и света, и воды. Однако Филомена, благодарная за подарок в виде кулька муки, сделала ей домашней лапши и сварила ее вместе со своей, добавив в нее горсточку вареной уже фасоли.

Еще одну толику муки Ида захватила с собой, когда после полудня пошла по магазинам. Кроме магазинов, в этот день, как и каждый четверг после того, как перестали работать школы, ей предстояло пойти на частный урок в район Трастеверинского вокзала. А на обратном пути она рассчитывала зайти на виа Гарибальди — там она знала одного человека, который в обмен на муку мог дать ей мяса, и тогда она приготовит для Узеппе хороший ужин.

Этот план торчал у нее в голове, словно некий железный стержень. Было первое июня, и странным образом получалось, что как раз к этой дате вся усталость, накопившаяся за месяц, навалилась на нее непомерной тяжестью. После пережитой боязни умереть, овладевшей ею во время бегства, она теперь чувствовала себя хуже прежнего, потерянной и побитой, как бездомная собака, за которой гонятся живодеры. Двигаясь к виа Гарибальди, она почувствовала, что ноги под нею подгибаются, и присела отдохнуть на скамью в садике по ту сторону моста. Умом она витала бог знает где, и поэтому очень смутно воспринимала голоса людей, которые о чем-то говорили рядом с нею — в садике ли, на ближайшей ли трамвайной остановке. Темой разговоров было все то же самое: судачили о бомбежке, которая в этот самый день обрушилась на окраины Рима, один говорил, что убитых человек двадцать, другой — что двести. Она отчетливо осознала, что сидит в садике, но вместе с этим обнаружила, что бежит через квартал Сан Лоренцо. Она несла на руках что-то бесценное, и скорее всего это был Узеппе, но хотя вес тела она ощущала вполне явственно, то, что она несла, не имело ни формы, ни цвета. Да и квартал, который на глазах окутывался белесой пылью, вовсе уже не был Сан Лоренцо, это была чья-то чужая территория, без единого дома, и тоже почему-то бесформенная. Она вовсе не грезила, она вполне четко слышала гул трамвая, бегущего по рельсам, и голоса пассажиров на остановке. Но в то же самое время она знала, что ошибается, и что гул происходит вовсе не от трамвая, это совершенно другой звук. Разом опомнившись, она устыдилась того, что сидит, полуоткрыв рот, а по ее подбородку течет слюна. Она в нерешительности поднялась, и только дойдя до середины моста Гарибальди, осознала, что направляется в гетто. Она узнала зов, манивший ее туда, который на этот раз доносился до нее, как тихая, навевающая покой, колыбельная, только вот колыбельная эта поглощала и делала неслышными все внешние звуки. Ее неодолимые ритмы были похожи на те, какими матери баюкали своих чад, но ими же и целые племена сзывались когда-то на ночные сходки. Им никто никого не учил, они пребывают записанными в семени всех живущих, чей удел — в конце концов умереть.