Внизу Дукер медленно поднимает взгляд на Рыбака, который, обняв лютню, запевает.

В таверне «Феникс» старая, изнуренная женщина, поникнув головой, шаркает в свою каморку и опускается на кровать. Бывало на свете так, что любовь не находила голоса. Бывали тайны, так и не раскрытые, и что толку? Она не была томной красавицей. Она не блистала умом. Ей то и дело изменяла храбрость – но только не сейчас, когда она ведет острыми лезвиями по запястьям, под нужным углом, и наблюдает, как утекает жизнь. Ирильте кажется, что этот последний жест – лишь формальность.

Через Двуволовые ворота Беллам Ном выходит на дорогу. Из лачуги прокаженных доносятся всхлипывания. Ветер стих, запах гниющей плоти висит густой и неподвижный. Беллам Ном торопится проскочить мимо, как любой юнец на его месте.

Гораздо дальше по дороге Резчик скачет на коне, украденном из конюшни Колла. В груди кипит гнев, но застывшее сердце подобно холодному камню.

Сегодня утром он сделал глубокий вдох, полный любви.

И теперь – выдох, черный от горя.

Теперь, похоже, исчезло все, пропало внутри него безвозвратно. И все же перед мысленным взором – женщина.

Призрачная, завернутая в черное, темные глаза не отпускают его.

Не туда, любимый.

Он только трясет головой в ответ. Трясет головой.

Это не мой путь, любимый.

Он скачет дальше.

Я подарю тебе мое дыхание, мой милый. Возьми.

Держи мое, как я держу твое. Поверни назад.

Резчик снова трясет головой.

– Ты оставила меня.

Нет, я дала тебе выбор. И выбор остается. Любимый, у тебя осталось место, куда ты можешь вернуться, когда будешь готов. Найди меня. Разыщи меня.

– Сначала это.

Возьми мое дыхание. Но не туда, не туда.

– Слишком поздно, Апсал'ара. Всегда слишком поздно.

Душа не знает большей муки, чем вдох, начавшийся с любви, а кончившийся горем. Но есть и другие страдания, их много. Они появляются по своей воле, и жить среди них значит не понимать ничего.

Кроме, пожалуй, одного. В любви горе – это обещание. Это верно, как Худов кивок. Будет много садов, но этот последний очень тих. Он не для любовников. Не для мечтателей. А только для одной фигуры, которая стоит, одинокая, во тьме.

И делает один только вдох.

Каменные лица, и никто не смотрит на Нимандра. Для них его горе – слишком холодное, слишком странное. Он не проявил особого потрясения, ужаса, волнения. Принял известие о ее смерти, как командир выслушивает доклад о гибели солдата; и лишь Араната – в краткий миг прояснения – только кивнула ему с мрачным одобрением.

Лицо Клещика застыло от предательства, когда ошеломленное неверие пропало; и близость, которую он всегда ощущал с Нимандром, теперь внезапно сменилась непреодолимой пропастью. Ненанда уже наполовину вытащил меч из ножен, только никак не мог решить, кто больше заслуживает его удара: Чик или Нимандр. Чик – за то, как пожал плечами, показав им осыпавшийся край утеса, где, видимо, она потеряла опору. А Нимандр – за то, что стоял с сухими глазами и молчал. Десра, расчетливая, эгоистичная Десра, заплакала первой.

Клещик заявил, что хочет спуститься в пропасть; это был всего лишь сентиментальный жест, который он почерпнул, живя у людей, – желание увидеть труп, возможно, даже похоронить тело Кэдевисс под камнями – и его предложение было встречено молчанием. Тисте анди не испытывают уважения к трупам. Ведь не будет возврата к Матери Тьме. Душа улетела в бесконечные одинокие блуждания.

Вскоре они двинулись в путь; Чик шел первым по грубой тропе. По бокам пиков скользили облака, как будто горы сбрасывали белые мантии, и вскоре легкие наполнились холодным и сырым воздухом, тучи поглотили мир.

Оскальзываясь на гладких ледяных камнях, Нимандр брел следом за Чиком – хотя того уже и не было видно; с тропы деваться было некуда. Нимандр спиной чувствовал нарастающее слой за слоем осуждение от Десры, от Ненанды и хуже от всего – от Клещика; казалось, этот груз никогда не растает. Хотелось, чтобы Араната заговорила, шепотом поведала правду всем, но она молчала, как призрак.

Они все в смертельной опасности. Их нужно предупредить, вот только Нимандр представлял последствия. Прольется кровь, и нет уверенности, что кровь именно Чика. Нет, не сейчас, когда Чик может явить гнев бога – или чем он там одержим.

Кэдевисс поделилась с ним своими подозрениями еще в деревне у озера, и то, о чем он и сам думал, превратилось в уверенность. Чик пробудился, но неявно, словно за вуалью. Да, он и прежде демонстрировал презрение к Нимандру и остальным, но теперь все иначе. Что-то глубинное изменилось. В новом презрении читались голод, алчность, словно Чик видел в них только куски мяса, ожидающие, когда потребуются.

И все же Нимандр понимал, что Чик набросится на них, только если его зажать в угол, спровоцировать. Как сделала Кэдевисс – а ведь Нимандр предостерегал ее. Нет, они еще нужны Чику. Им по пути. А что дальше – и сами боги не знают. Владыка Аномандр Рейк не терпел выскочек. Он не страдал от нерешительности, а в милосердии самый скупой скряга не сравнился бы с ним в сдержанности. А слова Чика о том, что он своего рода посланец Матери Тьмы, тут даже и не особо важны, разве что бог внутри воина собирается захватить саму Мать Тьму.

Такое предположение взволновало Нимандра. В конце концов богиня ушла. И осталась пустота. Может ли такой чужак, как Умирающий бог, посягнуть на Невидимую корону? Кто преклонит колени перед ним?

Уж точно не Аномандр Рейк, да и никто из тисте анди, которых знал Нимандр и его родня. Покорность никогда не считалась у тисте анди доблестью. Следовать за кем-то можно только добровольно, с открытыми глазами, убедившись, что он действительно достоин. Слишком часто формальные структуры иерархии подменяли собой личные черты и способности. Титул или чин не награждали автоматически их носителя настоящими достоинствами или хотя бы поводом для притязаний.