— А Даша?

— Что – Даша? Вы не видите?! — удивился Гурьев. — По-моему, весь город только это событие и обсуждает. Нет?

— А вы?

— Что – я?

— Если бы вы только знали, как я за вас рада. Боже мой, я ведь думала, что у вас с Дашей… Я сейчас просто не могу себе представить, почему – почему я так думала?!

— Это была маскировка, Анна Ивановна, — усмехнулся Гурьев. — Бесов запутать. Не всё же им нас путать – мы тоже умеем. Научились, знаете ли – и неплохо.

— Что бы вы ни задумали, Яков Кириллович, — вдруг произнесла Завадская. — Ради Бога, пусть у вас это получится.

— А вот это – очень кстати, — серьёзно кивнул Гурьев. — Очень кстати. Очень правильные мысли. Спасибо.

* * *

— Дети, — Гурьев посмотрел на ребят и покачал головой. Ну, как такое сказать?

— Гур, мы не дети.

Андрей приподнял подбородок – так похоже на Рэйчел, — и Гурьев понял: да, конечно, не дети. Но возразил:

— Для меня – дети, даже когда внуки у вас появятся. И ничего обидного в этом нет. Вот и не обижайтесь.

— Мы не обижаемся, — Даша перекинула косу на грудь. — Просто мы на самом деле уже не дети. Говори, Гур. Что нужно делать?

— Нужно ехать.

— К Сталину? — у Андрея ни один мускул на лице не дрогнул. Только Гурьев почувствовал, чего ему это стоило. И Даша – потому что посмотрела на него с тревогой. — Я готов.

— Нет, — Гурьев немного отвёл взгляд, прищурился. — К Сталину – в своё время. Сначала мы пересечём на поезде всю страну. Вы должны оба увидеть эту страну – это ваша страна, и её обязательно необходимо увидеть. Мы доедем по железной дороге до Владивостока, а оттуда уже полетим в Москву. Мы будем ехать обычным поездом, среди самых обычных людей, каждый – или почти каждый – перегон, — в новом вагоне, плацкартном, общем, купейном. Мы будем слушать этих людей, разговаривать с ними. Будем стараться понять, чем они дышат, о чём переживают, над чем размышляют. Каждый вечер мы станем пересаживаться в наш штабной вагон. И будем обсуждать увиденное и услышанное, чтобы оно стало понятным, осознанным, а не только лишь увиденным и услышанным. А тебе, Андрей, придётся написать нечто вроде аналитического очерка обо всём этом. Он должен быть коротким – и таким, чтобы из него невозможно было вынуть ни единого слова. Чтобы Сталин, прочтя его, понял: ты – именно тот, кто достоин. В штабном вагоне будет связь, вместо библиотеки – буду я. Путешествие продлится дней шестнадцать – восемнадцать, в зависимости он обстоятельств – на железной дороге сейчас очень напряжённый график.

— Они нападут? — быстро спросила девушка.

— Я не знаю, — честно ответил Гурьев. — Мы делаем всё, что можем. Планы их мы видели, но они столько раз откладывали, переносили, сдвигали – я не знаю. Их ведь тоже путают бесы, ещё сильнее, чем нас. Это снаружи в их «тысячелетнем рейхе» как будто бы образцовый порядок, а внутри там творится неведомо что – просто оторопь берёт: такого парада бюрократических интриг и амбиций нормальному человеку невозможно себе представить. Поэтому – я не знаю. Да, могут напасть – в общем, каждую минуту, несмотря на всё, что мы делаем в надежде оттянуть это нападение до следующего года. Нам очень, очень нужен этот год. Просто очень. Но будет ли он у нас – я не знаю. Но в общем-то, речь сейчас не об этом. Речь о нашем предстоящем путешествии. Мне жутко не хочется вас торопить, но ждать больше нельзя. Поэтому, если вы решите ехать вместе, — а я считаю, что вам необходимо, просто жизненно необходимо ехать именно вместе, — вам следует пожениться. Я так понимаю, что формальное предложение не только сделано, но и принято?

Гурьев давно заметил у Даши – на безымянном пальце левой руки – тоненькое золотое колечко с сапфиром в четверть карата. Молодец, мой мальчик, с удовольствием подумал тогда он. Красиво, неброско – и очевидно.

— Я знаю, Гур, ты в это не веришь, — снова поднял голову Андрей, — но для меня это важно. Я хочу, чтобы мы обвенчались. И Даша согласна – только ведь нужно подождать, пока ей исполнится восемнадцать, разве нет?

— Я обещаю – у вас будет возможность обвенчаться, как положено. Позже. А пока – только бумаги и ужин в кругу семьи. Если Бог есть, он всё видит и так – ему не нужны сигналы в виде кадильного дыма. А что такое долг – вы оба отлично знаете.

— Рэйчел тоже поедет?

— Да. Вам нужно очень многое с ней обсудить, дивушко.

— Что будет с Анной Васильевной?

— Она останется здесь. Пока её дом – здесь. Я знаю, ты к ней привязалась, она – удивительный человек. Она будет рядом и впредь, это я тоже обещаю.

Даша кивнула и посмотрела на Андрея:

— Тебе решать, Андрюша. Как ты скажешь, так и будет.

— Хорошо, — кивнул Андрей. — Но, Гур, — при первой же возможности.

— Да. Спасибо вам, дети. Спасибо.

— За что? — они улыбнулись – оба, и посмотрели – друг на друга, потом – на него.

— За то, что вы есть.

* * *

Всё случилось именно так – маленькая семейная компания за столом, радио и патефон, разговор – почти до утра. Чердынцев, кажется, совсем принял новую для себя роль, примирился с нею и даже повеселел, и вообще всё шло просто замечательно. Этот вечер получился удивительно тёплым, по-настоящему семейным и очень светлым – несмотря на предстоящую необходимость расставания. Женщины даже немного распелись – заводили, конечно, Рэйчел и Даша, а Вера с Анной Васильевной – так, подпевали немножко. Рэйчел пела не вполголоса – в десятую, наверное, часть, потому что ей очень хотелось послушать девушку самой и дать послушать Андрею, которого, в общем, после неё, Рэйчел, непросто было как-нибудь удивить вокалом, — но Даше это, похоже, вполне удалось. Гурьев поразился, сколько она, оказывается, знает русских, редких, казачьих песен, — был поражён и Андрей, потому что такого ему слышать прежде не доводилось. А когда Даша начала это…

Когда мы были на войне, когда мы были на войне,

Там каждый думал о своей – любимой или о жене.

И я бы тоже думать мог, ох, я бы тоже думать мог, —

Когда на трубочку глядел, на голубой ее дымок.

Как ты когда-то мне лгала, — как ты когда-то мне лгала!

Как сердце девичье свое – давно другому отдала.

Но я не думал ни о чем, но я не думал ни о чем,

Я только трубочку курил с турецким горьким табачком.

Гурьеву показалось, что даже время остановилось – послушать эти слова и этот голос. И, похоже, так показалось – а может, и не показалось вовсе?! — не только ему одному.

Когда мы будем на войне, когда мы будем на войне,

Навстречу пулям полечу на вороном своем коне.

Я только верной пули жду, — я только верной пули жду,