Тем временем конфликт вошел в фазу безысходности и нерешительности, когда стало ясно, что Англия и ее союзники лишены тех преимуществ на суше, которыми они могли похвастать на море. Английские войска испытывали острую нехватку людей, а предполагаемые союзники Британии начали плести интриги друг против друга. Пруссия не доверяла Австрии, а Англия резко критиковала Голландию, даже когда французская армия вплотную подошла к голландским границам. Пока союзники продолжали, как и прежде, распределять силы своих армий, чтобы оперативно реагировать на изменения обстановки, французские войска множились; кажется, что они одерживали верх не за счет революционного пыла, но благодаря своей многочисленности.

В самой Англии беспримерные бедствия вызывал голод. Это была главная причина волнений. Священник и врач Томас Фуллер еще в 1732 году издал труд «Гномология» (Gnomologia), собрав в нем пословицы и поговорки того времени. «Из двух зол выбирай меньшее». «В голод все хорошо». «Голод не тетка». «Голодный пес и с пола съест». Голодные мужчины, женщины и дети действительно могли съесть все что угодно. К концу 1795 года цены выросли на 30 % по сравнению с 1790 годом.

Магистраты Спинхемленда, собравшись на постоялом дворе «Пеликан» (англ. Pelican Inn) неподалеку от Ньюбери в графстве Беркшир, предприняли попытку облегчить суровые условия и снизить градус народного негодования. На встрече решили, что, если цена на хлеб поднимется выше определенного уровня, бедные получат специальную субсидию из приходского фонда. Такая система социальных пособий казалась чрезвычайно эффективной, поэтому ее быстро переняли другие графства, и вскоре она получила название «закон Спинхемленда». Закон применялся повсеместно от Дорсета до Йоркшира. Впрочем, у него были и критики, полагавшие, что из-за социальных пособий заработные платы искусственно удерживаются на низком уровне; фермеры не видели необходимости платить больше своим работникам, зная, что приход все равно позаботится о доходе бедняков. Некоторым схема казалась деморализующей, а порой поступали жалобы, что рабочие угрожали смотрителям приходов, требуя увеличения помощи. Так начался извечный спор о зависимости от социального обеспечения, который длится по сей день.

Даже самые щедрые предложения не могли сдержать нарастающую волну гнева реформаторских обществ, переживших «террор» Питта. В конце июня 1795 года многотысячная толпа, собранная Лондонским корреспондентским обществом, пришла на Сент-Джордж-Филдс к югу от Темзы и высказала свои требования: прекратить войну и снизить цены на еду. Звучали и старые требования об избирательном праве для взрослых мужчин и ежегодных выборах в парламент, однако теперь главной темой был лозунг «Хлеба! Хлеба!». Собравшимся раздавали печенье с надписью «Свобода и достаток или рабство и нужда». Продовольственный бунт нельзя приравнивать к якобинству прошлых лет; это было мощное движение в масштабах страны, вобравшее в себя накопившуюся ярость и отчаяние и подпитываемое голодом. Хлебные бунты вспыхнули в Бирмингеме, Ковентри, Ноттингеме и Суссексе. В июле демонстранты разбили окно в резиденции Питта на Даунинг-стрит; в письме к матери он иронично заметил, что это был «всего лишь камушек». В следующем месяце Шеффилдское конституционное общество организовало митинг на пустоши Крукс-Мур, участники которого хотели, перефразируя слова из Евангелия от Луки, чтобы «когда мы просим хлеба, отец этого народа не подавал нам камень»[220].

С открытием новой сессии парламента 29 октября 1795 года цена на хлеб достигла наивысшей отметки. Экипаж Питта окружила толпа, кричавшая: «Долой Питта! Нет войне! Хлеба! Хлеба! Мира! Мира!» Экипаж короля атаковали недоброжелатели, и в какой-то момент в окно попал то ли камень, то ли пуля. Был арестован торговец текстами уличных песен, продававший за пенс «Права человека» Пейна; толпа тотчас вызволила его и, подхватив на руки, стала чествовать как героя. Питт воспользовался ситуацией и представил законопроект «об усилении охраны королевской особы». Одновременно были приняты Два акта (Two Acts), или Акты о затыкании рта (Gagging Acts), главной целью которых было ограничение права собраний и расширение понятия «государственная измена». Согласно Акту об антиправительственных собраниях (Seditious Meetings Act), любые массовые собрания, участие в которых принимало более 50 человек, отныне должны были проходить под надзором местных магистратов; при этом все подробности о собрании, встрече или лекции следовало предоставлять секретарю съезда магистратов заранее в письменном виде. Что касается Акта о государственной измене (Treason Act), смертная казнь ждала тех, кто выступал за тюремное заключение или смерть для короля, и, что более важно, тех, кто пытался изменить его изволение и намерения.

Питт стянул дополнительные отряды добровольцев в Лондон, а в разговоре с Уильямом Уилберфорсом заявил: «Стоит мне уйти в отставку, и через полгода я лишусь головы». Уилберфорс с некоторой сдержанностью прокомментировал эту фразу: «Вижу, он ожидает, что вскоре начнется большая заварушка». Доктор Уолтер Фаркухар, который осматривал Питта, сообщал, что «его желудок крайне слаб, а пищеварение работает со сбоями»; он объяснял это «большим объемом государственных дел и неусыпным вниманием к вопросам, вызывающим тревогу и представляющим особую важность». Питт и не думал шутить; он всерьез опасался революции.

Был Питт прав в своих суждениях или нет – вопрос остается открытым. Несмотря на очевидную суровость двух актов, они крайне редко применялись, и радикалы по всей стране умудрялись выпутываться из ловушек закона. Когда в ноябре на Копенгаген-Филдс прошла очередная акция протеста, современник писал: «Вы могли прочесть в газетах об огромном скоплении людей во время акции протеста. Однако эту информацию преподнесли в корне неверно. Действительно, в течение дня на Копенгаген-Филдс было несколько тысяч человек, однако они не находились там одновременно. Я был там между двумя и тремя часами и видел не более пятисот человек, а это, насколько я могу судить, было время наибольшего оживления».

Ничего, что напоминало бы поход на Версаль, не происходило. Разумеется, в стране присутствовала революционная прослойка, надеявшаяся воспользоваться всеобщим бедствием; кто-то из Ирландии, кто-то – из Франции, были и доморощенные революционеры. До Министерства внутренних дел доходили сообщения о тайных собраниях и заговорах, однако из этого так ничего и не вышло. В этой связи возникает важный вопрос о явном иммунитете Англии к революционным беспорядкам. Существует ряд объяснений данного феномена, однако все они верны лишь отчасти. Разумеется, сам факт войны с Францией существенно поумерил пыл англичан; поддерживать республиканские идеалы было все равно что спать с врагом. Скептицизм только усилил природный консерватизм английского народа, привыкшего к заведенному порядку и многовековым традициям. Сам Эдмунд Берк, как можно заметить, в речах и памфлетах обращался к значимости приобретенного опыта и преемственности – это был своего рода трехсторонний контракт, заключенный между ушедшими, живыми и теми, кому еще только предстояло появиться на свет.