Изменение настроений в армии и общей обстановки на фронте сказалось и на том, что к началу 1920 г. почти полностью прекратился приток перебежчиков от противника и, напротив, многократно увеличилось дезертирство из северных частей и переходы за линию фронта. Солдаты уходили поодиночке и целыми партиями, иногда с винтовками и пулеметами. Они шли в разведку или в караул и не возвращались. Иногда исчезали целые белые заставы, а позже командиры обнаруживали оставленные винтовки с приделанными к ним записками следующего содержания: «Тогда как вы убежите, нам некуда бежать, так как наш дом здесь. И в случае, если наше дело проиграно, мы должны как-то существовать с большевиками»[906]. По сведениям офицеров, дезертирство подстегивали красные листовки, распространявшиеся по линии фронта, которые сообщали, что у белых заканчивается продовольствие, и также обещали денежное вознаграждение за принесенное оружие или приведенного с собой офицера. Перейдя к противнику, некоторые солдаты вскоре вновь появлялись в своих полках уже в роли красных «разведчиков» и уговаривали однополчан последовать их примеру. До командования доходили сведения, что в войсках опять начали появляться заговоры с целью открыть фронт противнику[907].

В бесполезности дальнейшей борьбы все более начинали убеждаться и жители прифронтовых деревень, которые менее охотно оказывали содействие белой армии. Как жаловался в частном письме офицер морского стрелкового батальона, «[о]тношение крестьян к нам… ниже всякой критики. Помещения дают нехотя, даже жалко им дать на время свою посуду»[908]. Солдатам на Железнодорожном фронте было невозможно получить у крестьян даже кружку молока. Рядовой стрелкового полка писал домой, что у самих местных крестьян «киснет молоко, а для солдата нет»[909]. Настроение населения изменилось не потому, что оно разочаровалось в политике белого правительства. Но, как писал один современник, поскольку крестьянин «устал от войны и думал, что “мир даст большевик” – он и сочувствовал неизбежному концу Северной Области»[910].

Изменение военной обстановки, деморализация армии и тыла резко сказались на авторитете Северного правительства, положение которого неожиданно стало шатким. Еще в конце осени 1919 г., казалось, мало что предвещало правительственный кризис. В белом кабинете не было фракций и разногласий, и он целиком поддерживал генерала Миллера, в руках которого находилась реальная власть. Сильной политической оппозиции вне правительства также не существовало. Уступки левым кругам, выторгованные земством и августовским Земско-городским совещанием, уже осенью были взяты обратно. Проект о представительном органе Северной области утонул в недрах разрабатывавшего его правительственного комитета. Созданные совещанием постоянные комиссии по обороне и внутреннему управлению прекратили работу уже в конце сентября из-за отказа правительства признать за ними законосовещательные права и предоставлять им на обсуждение законопроекты. Тогда же представители совещания П.П. Скоморохов и Е.В. Едовин вышли из состава кабинета[911].

Тем временем, освободившись от опеки слева, Миллер все более сосредоточивал власть в своих руках. Уже в августе 1919 г. к своим портфелям управляющего иностранными делами и путями сообщения генерал прибавил контроль над управлением внутренними делами[912]. Тогда же, вступив официально в должность главнокомандующего Северным фронтом, Миллер, помимо генерал-губернаторских полномочий, получил в непосредственное командование армию. Прежний командующий русскими войсками В.В. Марушевский ушел в отставку и покинул Архангельск. Вскоре в связи с союзной эвакуацией британское командование передало все руководство боевыми операциями в штаб Миллера. Таким образом, Миллер целиком сосредоточил в своих руках также и военную власть[913]. По мере того как генерал получал все бóльшие полномочия, работа правительства становилась менее заметной. Уже с лета кабинет собирался всего лишь два раза в неделю. Его заседания были большей частью заполнены утверждением списков награжденных и бюджетных ассигнований. Тем временем Миллер и гражданская канцелярия при главнокомандующем играли ведущую роль в управлении краем. Современники отмечали, что во второй половине 1919 г. уже не генерал состоял при правительстве, а скорее правительство при генерале. Хотя в хаосе Гражданской войны Миллер едва ли мог осуществлять дирижистское правление и прямой политический контроль, осенью 1919 г. система власти в крае была ближе, чем когда-либо раньше, к генеральской диктатуре[914].

Генеральская власть не пользовалась широкой популярностью. Но все же ее терпели. Терпела региональная либеральная общественность, потому что в принципе сочувствовала идее сильной власти и знала, что без помощи военных область не удержать и что альтернативой были большевики. Терпели земцы и левые круги, так как считали необходимым продолжать войну и не видели возможности изменить систему управления областью. Терпели обычные жители края, потому что слышали об успехах белых армий и надеялись на скорое завершение войны. Но как только военное положение ухудшилось, критика правительства и главнокомандующего вновь усилилась. Инициаторами выступили северные социалисты, которые вновь стали громко требовать демократизации власти.