[При этих словах оба хора блаженных с такой готовностью поспешили произнести «Аминь!» — да, это так, именно так и есть, — что эта готовность явно показала мне, с какой силой они желают вновь обрести свои смертные тела. Невероятно: райские души жаждут вернуть свою плоть, свое смертное тело.]

Где же найти любовь и преклонение перед материей — плотью, кровью, костями — и обликом, в котором мы появились на свет и жили в этом мире, — если не в истории, ради которой воплотился Господь, решив стать куском хлеба и чашей вина? И если Господь решил наделить смыслом даже кусок хлеба и чашу вина, то тем больший смысл Он вложил в нашу плоть, в наши смертные тела. И поэтому Церковь их в достаточной степени почитает.

Когда в детстве я прислуживал за литургией, мне иногда доверяли нести кадило и ладаницу — небольшой сосуд, содержащий запас ладана для пополнения кадильницы, — и меня поражало, что ладан является атрибутом Божественного. Из трех даров, что волхвы несут Младенцу Иисусу, именно ладан символизирует его Божественную сущность. Поэтому в христианском богослужении его всегда используют при совершении таинства Евхаристии: сначала совершается каждение алтаря, потом алтарник кадит в сторону священника, затем священник подходит к алтарной преграде и благословляет каждением паству. Для маленьких алтарников нести кадило было пределом мечтаний, за это мы готовы были драться до последнего…

Но ладан в христианской традиции используется и в другой момент: при отпевании. В завершении заупокойной мессы священник спускается из алтаря и кадит окрест гроба, тем самым придавая Божественное значение, священный характер мертвому телу, которое вот-вот будет погребено, предано земле.

Последняя терцина на эту тему, последний комментарий Данте о том, что блаженным душам дорог могильный прах.

Эти души, проявившие столь сильное желание вернуть свои тела, «быть может», сделали это — и здесь Данте делает предположение, наполненное бесконечной нежностью (и после этого говорят, что «Рай» — абстрактная кантика) не столько ради самих себя, сколько думая о матерях, отцах и всех тех, кого мы любили, прежде чем они умерли. С какой нежностью Данте думает о том, как нужно матери вновь увидеть сына, а сыну — свою мать. И отца, и всех остальных… бесконечный список: наша общая потребность в том, чтобы ничто не пропало. Не пропадет, как говорил Иисус, и волос с нашей головы, и даже наш физический облик, который чудесным образом будет нам возвращен. Разумеется, мы не знаем, какими будут эти славные тела, в которые мы вновь облачимся, но это будут наши славные тела, так что мы сможем друг друга узнать, поприветствовать, снова обнять, опять быть вместе. В утешение отцам и матерям. А точнее, «мамам»: слово, которое Данте в других контекстах характеризовал как недостойное поэзии, он тем не менее использовал здесь, только так он и мог сказать[250].

Песнь четырнадцатая завершается долгим гимном; исполняющий его великолепный хор приводит Данте в восторг, хоть он и не понимает слов песнопения. Хотя кое-что ему все же удается разобрать:

Данте понял, что это была хвалебная песнь, и из всех непонятных слов разобрал «для побед воскресни». Именно эти слова были услышаны и запечатлелись в сердце и памяти из всего гимна, которому он с ликованием внемлет в раю: победит не смерть, победит жизнь.

Как правило, критика утверждает, что Данте говорит здесь о Воскресении Христовом и Его победе над смертью. Тем не менее в тексте ничто не указывает на то, что эти два глагола — а в оригинале Данте удается разобрать в райском гимне именно два глагола, «Resurgi» и «Vinci» («Воскресни» и «Победи») — относятся только к Воскресению и победе над смертью Христа. Я предпочитаю думать, что они несут и повторяют Пасхальную весть любому, кто отправится вслед за Христом: Данте слышит «Для побед воскресни» в свой адрес и несет эту ободряющую весть любому, кто его прочтет. В памяти всплывает песнопение, которое так часто исполняется у нас в конце заупокойной службы: «Я верю, что воскресну, и это мое тело увидит Спасителя». Данте, преисполненный силы, веры и бесконечного блаженства, слышит, как ему дается обещание: воскресни и победи.

Теперь, и мы уже подходим к песни двадцать пятой, разговор о надежде приобретает более ясный и понятный нам смысл. Мы начинаем читать песнь, уже зная, о чем пойдет речь: надежда — это уверенность в судьбе, ожидающей нас благой судьбе, корни которой — в настоящем.

Песнь начинается знаменитым прологом, в котором Данте поднимает тему своей изгнаннической доли, любви к родине, своего дома и своего народа. Пролог наполнен благодарностью, потому что этот город, эта церковь, этот баптистерий привели его к вере, о которой он говорил с апостолом Петром в предыдущей песни: словно после того, как его вера прошла испытания, он мысленно возвращается в место, ее породившее, давшее ей начало. Его воспоминания устремляются к купели баптистерия, в которой он был крещен, и к родному городу, «родной овчарне», где он жил и куда надеется вернуться по окончании изгнания.

Из этого воспоминания нам становится понятно, что Данте, даже странствуя по девяти небесам рая, сохраняет все поразительное богатство чувств, всю полноту страсти к работе, труду, красоте жизни. Поэтому его жизнь, видимая с этой особой точки зрения, представляющей собой взгляд на жизнь из рая, становится постоянным предметом оценки, познания, понимания, а следовательно, предстает более истинной и приобретает иной масштаб. Именно это, как мы неоднократно упоминали, и есть настоящая тема «Комедии»: понимать больше и жить более насыщенно в этом мире благодаря сравнению с миром горним.

Данте называет «Комедию» «поэмою священной, / Отмеченной и небом и землей». Это знаменитое определение беспрестанно обсуждается критикой, которая уже на протяжении семисот лет изощряется, интерпретируя эти строки в мистическом смысле: кто-то говорит о звездах, кто-то о материальном и духовном измерениях… Хотя было бы так прекрасно оставить среди них ту мысль, которую вкладывает Данте, — что то, что он писал, он не смог бы написать в одиночку. В этом смысле поэма «отмечена и небом и землей»: сам я не смог бы написать столь великую вещь, это не в человеческих силах, я сделал это с помощью Божественного вдохновения. Я думаю, что те, кто называют «Божественную комедию» пятым Евангелием или последней книгой Библии, не так уж далеки от истины; и видимо, Данте здесь осознает, что создал нечто, выходящее за пределы простых человеческих возможностей.