Обычный выговор с занесением давали по той же схеме, но наказанного не увольняли, даже оставляли в прежней должности с испытательным сроком, как бы предупреждая: исправляй, товарищ, допущенные ошибки, иначе будет плохо! Главный редактор мог получить выговор с занесением за политически несвоевременную статью, прораб – за серьезные недостатки, обнаруженные комиссией при приемке объекта, директор школы – за дикое количество второгодников и отстающих. Надо заметить, многих это взбадривало, заставляло, встряхнувшись, взяться за дело с новой энергией: строительные недостатки устранялись досрочно, редактор начинал чуять генеральную линию, как собака колбасу, а школа изнемогала от медалистов. Встречались руководители, у которых взыскания чередовались с наградами: выговор – орден, выговор – Госпремия, выговор – звание Героя Социалистического Труда. Партия зла не помнила и мелко не мстила: исправившемуся – верить, а если взыскание снято, ты чист, словно невеста с заново вшитой девственной плевой.

Выговор с занесением «за потерю бдительности» вкатывали, если, скажем, у тебя в командировке украли вещи, среди которых, по несчастью, оказался и партийный билет. Хотя какая там бдительность, если проводник уснул и ночью обнесли весь плацкартный вагон. Однако утрата самого важного для коммуниста документа наказывалась в любом случае. Но если ты потерял партбилет спьяну, да еще угодил при этом в вытрезвитель, могли и строгий с занесением впаять.

Далее, вниз по шкале партийного возмездия следовал строгий выговор без занесения. Его можно было схлопотать за хмельной дебош, за рукоприкладство в семье, за привод в милицию, за халатное отношение к порученному делу, за измену жене, подтвержденную заявлением супруги в партком. Коммунисток на моей памяти за неверность вообще не наказывали, видимо, полагая, что на сторону советскую женщину могло толкнуть только злостное пренебрежение мужа. В то время как коммунисты сильного пола шли на внебрачную связь исключительно из-за нездоровой сексуальной любознательности. Главному редактору могли объявить строгий без занесения за болезненное увлечение звездами буржуазной эстрады или нелепую опечатку. Вместо крупного заголовка «Горят в ночи мартены!» прошло «Горят не чьи мартены!». Прорабу могло влететь за роман с пескоструйщицей или нарушение правил складирования стройматериалов, что повлекло порчу и списание десяти кубов вагонки, на самом-то деле ушедшей налево. А директор школы мог получить строгий без занесения за проведение конкурса красоты в средних классах. Рано еще семиклассницам в купальниках по сцене фигурять!

Наконец, простой выговор без занесения являлся, по сути, мягким порицанием, вроде «фу» или «ай-ай-ай»! Мол, что же ты, товарищ, прогуливаешь семинары Ленинского университета миллионов или провалил партийное поручение наладить культурный досуг коммунистов отдела?! Такой выговор нигде, кроме протокола заседания парткома, не фиксировался, и про него иной раз просто забывали: и те, кто давал, и тот, кто получал. За что выговор без занесения могли схлопотать главный редактор, прораб или директор школы, я, честно говоря, даже не представляю. По-моему, в отношении руководящих работников партия до такой мелочности не опускалась: карать – так карать!

Теперь, думаю, читателям стала понятна оторопь, накатившая на членов писательского парткома. Невероятно: собирались исключить, стереть в порошок за антисоветчину, а закончилось все товарищеским «ай-ай-ай!», словно Ковригин без уважительной причины сорвал шефскую встречу в интернате для слабовидящих. Смешно сказать: именно так месяц назад наказали поэта Вову Топорова, который напился и во время выступления в Таманской дивизии упал с танка, уронив тем самым достоинство советского литератора в глазах воинов-гвардейцев.

Но вернемся из нашей разгильдяйской эпохи в строгий октябрь 1983 года.

Члены парткома смотрели друг на друга с изумлением, соображая, какой же именно выговор они вкатили Ковригину.

– Конечно, с занесением! – вскочила Метелина. – Я сама слышала!

– Строгий с занесением, – хмуро поправил Палаткин.

– А кто вносил предложение? – сорвался со стула Лялин. – Нас в порошок сотрут!

– Я… – не сразу созналась Ашукина, бледнея.

– Капитолина Петровна, вы же сказали «строгий с занесением», правда? Я помню: вы именно так и сказали… – взмолился парторг.

– Я… – замялась она. – Не помню. Кажется, я сказала: просто выговор.

– Но имели-то в виду с занесением? – Папикян заглянул ей в глаза.

Лицо несчастной женщины из бледного сделалось свекольным.

– Мало ли кто и что имел в виду. Арина, у нас как в протоколе записано? – держась за сердце, спросил Шуваев.

– Просто выговор! – бодро ответила секретарша.

– Давайте исправим, – потребовал Флагелянский. – Человек зарапортовался. Главное дух, а не буква!

– Главное – устав! – поправил секретарь парткома.

– Исправлять протокол нельзя, – покачал головой Лялин.

– Тогда переголосуем. Можно? – предложил Дусин.

– Нельзя, – буркнул Зыбин.

– Я, товарищи, – оживился Палаткин, – раскопал в партархиве любопытный случай. Даже пьесу про это хочу написать. Ленин никак не мог провести через Совнарком один важный декрет. Три раза выступал, трижды ставил на голосование и всякий раз оказывался в меньшинстве. Но ведь Ильич был не только великим стратегом, но и тактиком. Он объявил, что проголодался, и предложил сделать перерыв на обед, а в кремлевской столовой, где, кстати, и вино хорошее подавали, хотя в Петрограде был голод, вождь успел переговорить и выпить с колеблющимися. Потом спели хором «Дубинушку», «Нас венчали не в церкви…». В итоге с четвертого раза декрет прошел перевесом в один голос. Будем учиться у Ленина!

Закончив эту поучительную историю, Палаткин с отвращением проглотил и запил водой еще одну пилюлю.

– Два раза не расстреливают, – покачал головой Борозда.

– А я вот другой случай с Лениным знаю, – задумчиво промолвил Застрехин. – Пошел он зимой на охоту, и попалась ему лиса красы необыкновенной, рыжая, как морковка на снегу. Ну, лесник из уважения стрелять не стал, выжидал, пока Ильич пальнет, а тот ружье вскинул, прицелился, но курок так и не спустил. Лиса, стерва, почуяла опасность и сбежала. «Что ж ты, Владимир Ильич, такого зверя прошляпил?!» – в сердцах крикнул лесник. «Прости, отец, уж больно хороша была Патрикеевна, жалко мне ее стало…»

– Ковригин-то тут при чем? – удивился Ардаматов.

– Мех у него хороший, портить жалко, – ответил, закуривая, Застрехин.

– Надо переголосовать! – снова потребовал Флагелянский.

– Не имеем мы права, товарищи, переголосовывать. Устав не велит. Что сделано, то сделано… – твердо ответил Шуваев.