– Занятный ты парень.

Палаткин наконец дозвонился:

– Альберт Андреевич, закажи-ка мне пропуск. Надо поговорить. Да, прямо сейчас…

Мы остались с Ариной вдвоем.

– Молодец! – сказала она с чувством. – Честное слово, не ожидала от тебя! Думала, ты как все… Я чуть в тебя сейчас не влюбилась, но мы с Ником помирились.

– Так вот чего ты сегодня светишься!

– Ага!

– И как это случилось?

– Обхохочешься! Сейчас расскажу…

Но обхохотаться я не успел, в партком влетел Бутов.

– Там? – спросил он, кивнув на «альков».

– Там.

Чекист поманил меня пальцем. Я подошел. Он посмотрел мне в глаза, и я заметил, что голубая радужная оболочка у него испещрена рыжими искорками, такого же цвета, что и веснушки на его бледно-розовой коже.

– Откуда узнал?

– Что?

– Не прикидывайся! По «голосам» информация еще не прошла. Почему проголосовал против? Кто посоветовал?

– Никто. Просто по совести.

– По совести? Ну и хитер же ты, Полуяков! Все равно узнаем. Кстати, больше твой Макетсон-Штирлиц на задания ходить не будет.

– Спасибо! А с Гавриловой удалось что-нибудь?

– Я театры не курирую. Но информацию довел. А ты готовься!

– К чему?

– К проблемам. Не любят у нас тех, кто в уме умеет считать.

Он усмехнулся и скрылся в «алькове».

Через минуту оттуда высунулся Шуваев и, увидев меня, показал большой палец:

– Ариш, скажи Алику: четыре по двести коньячку, лимончик и ветчинку.

– Может, сразу две бутылки? – предложила секретарша.

– Одурела? Две бутылки в партком!! Четыре по двести. Поняла?

– «На горькой тризне пустим мы по кру-угу печальный кубок ве-ерескового меда-а-а…» – донесся из глубины полубас Лялина.

– Поняла. Бегу, Владимир Иванович, – закивала Арина. – Ладно, Жор, потом дорасскажу! – и умчалась.

Я стоял у окна и видел, как Палаткин сел в свой серебристый «Мерседес» (второй такой, поговаривали, в Москве был только у Высоцкого), долго копался, отключая хитрую сигнализацию, а потом осторожно отчалил от тротуара.

Я вышел из парткома и очутился в ресторане, наполненном питательными запахами, звоном посуды и шумом веселого насыщения. Такое соседство всегда казалось мне странным, но сегодня, после всего случившегося, поразило в самое сердце своей нелепостью, будто в жестоком бою с криком «ура» я выскочил из окопа и вдруг увидел за бруствером накрытый стол, за которым пируют погибшие и живые, враги и соратники. Бред!

У камина раскрасневшийся Ковригин щедро угощал членов парткома: скатерть под закусками не проглядывалась. Меж блюд, тарелок и розеток, как сталинские высотки, торчали бутылки шампанского, водки, коньяка, Кроме Зыбина, Ашукиной, Застрехина и Борозды, голосовавших против исключения, за столом оказался воздержавшийся Дусин и, что уж совсем удивительно, Флагелянский. Притершись слева к лидеру деревенской прозы, он как раз произносил в честь классика льстивый тост. Судьба Леонарда Семеновича сложилась затейливо. Через два года он вместе с Анатолием Приставкиным организует «Апрель» – объединение писателей в поддержку перестройки, сожжет перед телекамерами свой партбилет и одним из первых перебежит от Горбачева к Ельцину, дорастет до поста заместителя министра культуры и физкультуры. Во время прогулки на авианосной президентской яхте Флагелянский обратится к размякшему от водки гаранту с проектом легализации однополых браков, за что будет сброшен с борта в холодные балтийские воды. Выплыв, он уйдет в отставку и сделается послом доброй воли. Умрет Флагелянский в 2014 году, объевшись устриц на банкете по случаю годовщины фонда «Слезинка ребенка. Плюс», созданного актрисой Челитой Хомутовой.

Но вернемся в октябрь 1983-го. Зыбин, сидевший по правую руку от классика, увидев меня в проеме, наклонился к хозяину застолья и что-то сказал, кивнув в мою сторону, видимо, предложил позвать к столу. Однако Ковригин лишь презрительно отмахнулся. На пальце классика снова блистал царский перстень.

Я повернулся, чтобы уйти, но услышал за спиной знакомый голос:

– Посторонись!

Алик, накренившись, тащил в партком полный поднос.

– Ну что, Жоржик, не берут тебя в компанию? Брезгуют! – Он остановился перевести дух. – Чем-то ты Ковригину насолил.

– Ты-то откуда знаешь?

– Я же стол обслуживаю, слышал, как он тебя сопляком обзывал… Ладно, не циклись! Он мужик путаный. Иногда червонец бросит не глядя, а в другой раз счет мусолит, за каждую копейку расспрашивает. Выпить хочешь?

– Хочу.

– Погоди…

Держа тяжелый поднос на растопыренной, побелевшей от напряжения пятерне, официант свободной рукой налил мне из пузатого графина, предназначенного начальству, полную рюмку.

– Быстренько!

– Заметят.

– Не заметят. Лимончик возьми!

– Спасибо!

Я выпил. Он забрал у меня рюмку, стряхнул ее, как градусник, поставил на поднос и скрылся в парткоме, привычно открыв дверь ногой. Доброго Алика через пять лет зарежет бритвой ревнивый любовник.

Когда я шел к выходу, Этерия Максовна оторвалась от Агаты Кристи, которую читала в оригинале, и, проводив меня задумчивым взглядом, бросила вдогонку:

– Ты смелый мальчик, мне в молодости такие нравились.

Гардеробщик Зимин услужливо помог мне одеться, терпеливо ждал, пока я попаду в рукава, а принимая мелочь, шепнул:

– Дай Бог здоровья и чтобы обошлось…

Когда и как закончил свои дни гардеробщик Зимин, даже не знаю. Да и кто интересуется судьбами гардеробщиков?

Я вышел на улицу Воровского. Серый ветер обрывал с деревьев последние листья: золотой праздник осени кончился, повеяло ранними холодами, но от коньяка в желудке появилось примирительное тепло, растекавшееся по всему телу. Когда я проходил мимо распахнутых ворот Большого союза, меня окликнул Семеркин. Со стопкой скоросшивателей он из Иностранной комиссии, расположенной в левом флигеле, бежал в секретариат.

– Завтра документы в МИД отправляем! – бодро доложил Миша. – Готовься! Ох, и попьете винища! Итальянские коммунисты принимают как надо. Не то что французы – жмоты запредельные!

– А что брать с собой?

– Ну, как обычно: водочку, икорку, балычок… Шпроты они уважают, а от значков с Лениным просто тащатся!