– Это прозрачные-то власти? Законотворцы, которые своей репутацией обязаны «Сфере»? Которых можно размазать в мгновение ока, едва они раскроют рот? Что, по-твоему, случилось с Уильямсон? Помнишь, была такая Уильямсон? Она угрожала монополии «Сферы» – оп-ля, сюрприз, ФБР нашло у нее на компьютере страшные улики. Думаешь, это совпадение? Да Стентон уже человек сто вот так раздавил. Мэй, Полнота «Сферы» – это полный привет. И ты тоже ее дополняешь. Эта демократическая приблуда, «Демокша» эта твоя, или как ее, – господи боже. Якобы каждый голос услышан, а на деле бесчинствует толпа – общество без фильтров, где всякая тайна преступна. Это гениально, Мэй. Ты гений. Стентон и Бейли мечтали о тебе с первого дня.

– Но ведь Бейли…

– Бейли считает, что жизнь станет лучше, прямо-таки несказанно хороша, как только все получат свободный доступ ко всем, кого знают, и ко всему, что известно. Он искренне верит, будто ответы на все жизненные вопросы нужно искать среди других людей. Он взаправду убежден, что миру полезна открытость, этот полный и непрерывный всеобщий доступ ко всем. Что мир только этого и ждал – минуты, когда все души сольются в одну. Вот его ненаглядный идеал, Мэй! Ты сама-то понимаешь, как это экстремально? Это очень радикальная идея, в любую другую эпоху она была бы маргинальной грезой эксцентричного адъюнкт-профессора, который сидит себе и мечтает о том, как вся информация, личная и прочая, откроется всем на свете. Знание – собственность, и им никто не может обладать. Инфокоммунизм. И Бейли имеет право на эту позицию. Но в комплекте с безжалостными капиталистическими амбициями…

– То есть виноват Стентон?

– Стентон поставил наш идеализм на поток, монетизировал нашу утопию. Это он связал нашу работу и политику, политику и контроль. Частно-общественное превращается в частное, не успели оглянуться – «Сфера» уже рулит большинством или даже всеми государственными услугами – с невероятной эффективностью частного сектора, с ненасытной прожорливостью. Все стали гражданами «Сферы».

– Это что, так плохо? У всех равный доступ к услугам, к информации – у нас наконец-то есть шанс добиться равенства. Информация должна быть бесплатной. Не должно быть преград к тотальному познанию, к полному доступу…

– А если за всеми следят…

– Тогда нет преступности. Ни убийств, ни похищений, ни изнасилований. Больше не пострадает ни один ребенок. Никто не пропадет без вести. Одно это уже…

– И ты не понимаешь, что произошло с твоим Мерсером? Его загнали на край земли – и теперь он мертв.

– Но у нас же поворотный момент. Ты с Бейли-то это обсуждал? На любом важном повороте истории неизбежен перелом. Кого-то бросают в хвосте, кто-то хочет остаться.

– То есть, по-твоему, за всеми необходимо следить и наблюдать?

– По-моему, всё и все должны быть видны. А для этого надо наблюдать. Одно без другого никак.

– Но кому нужно, чтоб за ним все время наблюдали?

– Мне нужно. Я хочу, чтоб меня видели. Я хочу доказательств того, что существую.

– Мэй.

– И у большинства так же. Большинство людей променяли бы всё, что знают, всех, кого знают, весь мир отдали бы за то, чтоб их видели, чтоб их признавали, чтоб их даже, может, запомнили. Мы все понимаем, что умрем. Мы все понимаем, что мир огромен, а мы крохотны. И нам остается лишь надеяться, что нас увидят или услышат, хотя бы на миг.

– Но Мэй. Мы ведь с тобой видели животных в аквариуме, да? Мы видели, как их пожрала эта тварь, как она обратила их во прах. Ты не понимаешь? Все, что погружается в этот аквариум, к этой твари, к вот этой твари, ждет та же судьба.

– Ну и чего конкретно ты от меня хочешь?

– Чтобы на пике просмотров ты зачитала это обращение.

Он протянул Мэй бумажку, на которой кривыми, сплошь заглавными буквами значился список требований под заголовком «Права человека в цифровую эпоху». Мэй проглядела список, взглядом выхватив пассажи: «Мы все имеем право на анонимность», «Не всякую человеческую деятельность можно измерить», «Неустанная добыча данных ради количественной оценки любого человеческого поступка убивает подлинное понимание», «Границы между публичным и частным ненарушимы». Последняя строка была написана красными чернилами: «Мы все имеем право исчезнуть».

– И ты хочешь, чтобы я зачитала это зрителям?

– Да, – ответил Кальден, и глаза у него горели безумным огнем.

– А потом что?

– Я придумал план, мы с тобой разберем это все на запчасти шаг за шагом. Мэй, я знаю все, что здесь происходило, и тут полно было разного – даже безнадежный слепец, если узнает, поймет, что «Сферу» надо уничтожить. Мне удастся, я тебе точно говорю. Я один на это способен, но мне нужна твоя помощь.

– А потом?

– А потом мы с тобой куда-нибудь уедем. У меня куча идей. Мы испаримся. Пешком в Тибет. На мотоциклах по монгольским степям. Сами построим яхту и поплывем вокруг света.

Мэй все это вообразила. Вообразила, как разгромят «Сферу», распродадут со скандалом, тринадцать тысяч человек лишатся работы, чужаки заполонят кампус, искромсают его, превратят в колледж, или торговый центр, или что похуже. Наконец, вообразила жизнь на яхте с этим человеком, как они плывут вокруг света, без руля и ветрил, но, подумав об этом, увидела только тех двоих на барже, с которыми повстречалась много месяцев назад. Посреди Залива, в одиночестве, живут под брезентом, пьют вино из бумажных стаканчиков, сочиняют имена тюленям, предаются воспоминаниям о пожарах на островах.

И тогда Мэй поняла, как нужно поступить.

– Кальден, ты уверен, что нас не подслушивают?

– Конечно.

– Ладно, хорошо. Это хорошо. Теперь мне все ясно.

ТАК БЛИЗКО ПОДОБРАЛАСЬ к апокалипсису – до сих пор дрожь пробирает. Да, Мэй предотвратила конец света, сама не подозревала, что она такая храбрая, но и теперь, много месяцев спустя, нервы у нее все еще истрепаны. А если бы Кальден не обратился к ней в тот день? А если бы он ей не открылся? А если бы взялся за дело сам или, того хуже, доверил свою тайну кому-нибудь другому? Не такому цельному человеку? Не такому сильному, не такому решительному, не такому верному?

В тиши клиники, сидя подле Энни, Мэй витала мыслями далеко-далеко. Здесь царила безмятежность – ритмичные вздохи аппарата искусственного дыхания, редкие шорохи дверей, гул машин, что поддерживали в Энни жизнь. Энни потеряла сознание у себя за столом, ее нашли на полу в кататонии и мигом доставили сюда – здесь о ней могли позаботиться как нигде на планете. С тех пор ее состояние стабилизировалось, и прогнозы были оптимистичные. Причина комы по-прежнему вызывает некоторые разногласия, сказала доктор Вильялобос, но, скорее всего, стресс, или шок, или попросту переутомление. Врачи «Сферы» не сомневались, что Энни выкарабкается, и с ними соглашались тысячи врачей по всему миру, наблюдавших за медицинскими показателями Энни: частая дрожь ресниц и редкое подергивание пальца вселяли надежду. Рядом с электрокардиографом стоял монитор, где беспрестанно росла ветка комментариев – добрые пожелания со всего мира; большинство или же всех этих людей, с печалью понимала Мэй, Энни никогда не узнает.