* * *

За последние два года Виктор Володин растолстел и обзавелся вторым подбородком. Он много ел, не занимался спортом и тратил кучу денег на пирушки с вином, заказывал костюмы с жилетами из ткани в ломаную клетку, носил американские подтяжки и туфли из крокодиловой кожи. После случая с «кинжалом Распутина» в клуб он больше не приходил. У его компании было несколько лицензий. Он мог бы жить в свое удовольствие, но не желал превращаться в «отставника» и сидел за баранкой по одиннадцать часов в сутки. Игорь и Леонид работали на него и не жаловались, хотя Виктор был невысокого мнения о деловой хватке Игоря, наплевавшего на его советы. Леонид же усвоил правила и понял, что шофер такси — не обслуживающий персонал. Лучший клиент — иностранный турист, желательно — не говорящий по-французски. Он брал таких пассажиров у дорогих отелей, Оперы или на Елисейских Полях и возил по Парижу, выбирая самые загруженные транспортом улицы и авеню. Виктор посвятил меня в хитрую комбинацию, которую придумали они с Леонидом. Виктор решил принимать ставки на исход партии. Никто не рискнет поставить на меня даже сантим. Никто, кроме него самого. Он сделает ставку «один к десяти», они заработают много денег, и я получу свою долю.

— Это жульничество!

— Не преувеличивай, мы всего лишь отберем немного денег у людей, которые в них не нуждаются. Они не должны ничего заподозрить. Господь, чье милосердие безгранично, для того и создал простофиль, чтобы их облапошивать. Если бы Он этого не желал, дал бы им побольше мозгов. Поведай мне свое заветное желание, мальчик.

Я смешался, и он это заметил:

— Часок наедине с юной бесстыдницей? Я в твоем возрасте был неукротим. У меня есть на примете несколько чудных созданий. Выбирай: блондинка или негритянка? Может, обе сразу, а, поросеночек?

Я растерялся, покраснел, начал лепетать какие-то жалкие слова. Бесстыдство и самодовольство толстяка были мне отвратительны, я искал хлесткий ответ, хотел выразить свое презрение, возмущение и даже ненависть. Я должен был найти слова, которые заставили бы его чувствовать стыд до конца дней, чтобы он помнил о собственной низости, заурядности и бесчестных поступках. Нужно выкрикнуть ему в лицо: «Я не такой, я не предаю друзей и не хочу иметь ничего общего с таким алчным реакционером, как вы!» Пусть знает, что я питаю к нему отвращение и не плюю в рожу только из жалости.

— Я хочу «Двадцать четыре часа Ле-Мана».

О парижских почтовиках и расплодившихся, как тараканы, чиновниках говорят много нелестных слов. Это несправедливо. В нашем квартале они были безупречно пунктуальны. Много лет почтальон оставлял корреспонденцию на коврике перед дверью консьержей между 7.38 и 7.40 утра. Папаша Бардон выходил из дому в 7.45, чтобы в 8.15 оказаться в мэрии. Он подбирал письма и газеты, перекладывал их на стол и удалялся, бросив мамаше Бардон: «До вечера, кнопочка!» Наверное, в далекие времена достойная матрона ничем не напоминала пивную бочку с ручками. Она отвечала: «Хорошего дня, цыпленочек!» Никому другому не пришло бы в голову сравнить этого желчного вздорного крикуна с птенчиком или ягненком. У меня оставалось пять минут. Я уходил из дому в 7.30, чтобы быть в лицее в 7.59. Стоял на площадке второго этажа, у окна, выходящего во внутренний двор, читал и ждал почтальона. Как только он скрывался из виду, я на цыпочках крался к коврику, выуживал конверт из лицея Генриха IV и прятал его в карман. Табели за триместры, пестрившие нелестными отзывами — «Мог бы работать лучше, если бы хотел, но не проявляет желания», «Постоянен в непостоянстве» — и другими откровенно неприятными замечаниями, упоминанием об оставлении после уроков и вызовах на ковер, никогда не попадали в руки моих родителей. С самого начала года я расписывался за папу — подделать его закорючку труда не составляло. Нейтральные письма из лицея я пропускал и таким образом обеспечивал себе роскошную жизнь. Родители ничего не заподозрили. Проблем с лицеем не возникло. Вот почему я до сих пор питаю симпатию к почтальонам.

* * *

Занятия нагоняли на меня смертельную скуку. Погода стояла прекрасная, а я сидел в душном классе и смотрел в окно на серый купол Пантеона. Ну почему в Париже не бывает землетрясений? Как же хочется на улицу… Я посмотрел на часы. Время тянулось невыносимо долго. Сидевший рядом Николя старательно писал в тетради, подчеркивая важные места четырехцветной ручкой по линейке. Он был для меня объектом наблюдений, как насекомое неизвестного вида для энтомолога. Николя выглядел счастливым, ему нравилось учиться, он с явным удовольствием внимал длинным скучным объяснениям преподавателя. Я ничего не конспектировал, мне было плевать и на переход в старшие классы, и на будущее. Я продолжал читать, держа книгу на коленях и поставив ранец у ног, чтобы мгновенно уронить туда томик, если учитель, не дай бог, захочет пройтись по рядам, чтобы размять ноги. Казандзакис давался мне с трудом. Я то и дело отвлекался от «Свободы или смерти», все мои мысли занимала Сесиль. Где она? Чем занимается? Простила меня или все еще сердится? Когда я снова ее увижу? Я понятия не имел, как найти пропавшего человека, если он не член твоей семьи. Может, Саша что-нибудь подскажет? В дверь коротко постучали. Англичанин прервал объяснения. Вошел сторож:

— Марини, к мсье Массону.

Я встал. Казандзакис полетел в ранец. Николя выпустил меня из-за парты, хлопнув по спине в знак поддержки. Я вышел в коридор:

— Что ему от меня нужно?

— Раз вызывает до звонка, уж точно ничего хорошего не жди.

Я брел по длинному коридору и прикидывал варианты. Почтальон, почта или мама. А может, сосед с шестого этажа, застукавший меня на лестнице и явно не поверивший путаным объяснениям. Мне грозят серьезные неприятности. Глупо отпираться или врать, что письма пропадают. Это называется незаконным присвоением корреспонденции. Дебил попался в ловушку собственной дурости. Дисциплинарный совет наверняка проголосует за отчисление. Позор, бесчестье, поражение в правах, путь на гильотину. Есть ли у меня смягчающие обстоятельства? Может, если разрыдаюсь, признаю себя полным идиотом, сошлюсь на разлад в семье, они ограничатся трехдневным отстранением от занятий? Я почувствовал неодолимое желание пописать. И сбежать. Если рвану на полной скорости, никто меня не догонит. Но куда податься? Незадача в том, что побег не отдаляет человека от исходной точки. Эффект бумеранга. Придется взглянуть опасности в лицо. Спускаясь по парадной лестнице, я думал об Изабелле Арчер и Алексисе Зорбе. Наверное, разница между мужчинами и женщинами заключается в том, что последние не боятся вскрыть нарыв, а мы всегда ищем отмазку и продолжаем жить с болячкой. Сторож постучал в дверь кабинета главного надзирателя и, услышав: «Войдите!» — толкнул створку. Я на мгновение зажмурился, как приговоренный к расстрелу при команде «пли!».

— Что с вами такое, Мишель?

Шерлок улыбался мне с порога, и я подумал: «Он что, садист? Решил прикинуться своим, чтобы я угодил в западню и во всем признался?»

— Полагаю, вы знаете, зачем я вас пригласил? — серьезным тоном спросил он.