Разочаровавшись в партии, Яковлев стал подвергать сомнению и жизнеспособность самого марксизма. Вскоре он уже заявлял всем вокруг, что нетерпимость Ленина можно помножить на неправоту Маркса. В интервью газете “Рабочая трибуна” он сказал: “История не согласилась с Марксом по многим проблемам. Он говорил, что революция одновременно произойдет в нескольких развитых европейских капиталистических странах. Этого не произошло. Революция случилась в России, да и то по удивительному стечению разных обстоятельств. Маркс говорил об абсолютном и относительном обнищании пролетариата. Не оправдалось. Он писал, что капитализм — это загнивающее общество, которому противоестественны научно-технический и социальный прогресс. Оказалось неверным. Но дело даже не в этом. Жизнь корректирует многие теории. Проблема в том, что над Россией был произведен жестокий эксперимент. Была сделана попытка создать новую модель общества и воплотить ее на практике в условиях, непригодных для социализма. Неудивительно, что понадобился террор, чтобы навязать стране новый образ жизни”.

20 августа 1990 года Горбачев подписал указ о реабилитации всех репрессированных в 20-е, 30-е, 40-е и 50-е годы и отменил все решения о лишении диссидентов гражданства. Партия, разумеется, думала, что совершает поступок невероятной щедрости. Но затем в программе “Время” выступил Яковлев — с коротким заявлением, достойным Сахарова или Гавела.

Он сказал, что, по его мнению, два указа президента — “акты покаяния. Когда мы говорим, что реабилитируем кого-то, будто бы милостиво прощаем его за грехи прошлого, это отдает лукавством и лицемерием. Мы не прощаем его. Мы прощаем себя. Это мы виноваты в том, что другие столько лет были оклеветанными и гонимыми. Это мы реабилитируем себя, а не тех, кто имел другие мысли и убеждения. Они хотели нам лишь добра и свободы, а руководство государства отплатило им злом: тюрьмами и лагерями.

Мы начали дышать воздухом свободы, и нам уже становится трудно вспомнить, что происходило в отдаленном и не столь отдаленном прошлом. А там были сотни тысяч бесчеловечных судов, расстрелянных и замученных до смерти людей, людей, покончивших с собой, людей, даже не знавших, в чем их обвиняют, но чьи жизни были разрушены…

Нам они служат не укором, а жестоким напоминанием для тех, кто по-прежнему испытывает жгучую ностальгию по прошлому, для тех, кто готов вернуть в нашу жизнь страх… Я хочу обратить особое внимание на трагическую судьбу нашего крестьянства, которое заплатило своей кровью за преступления сталинского режима. Это была не просто беспрецедентная расправа с крестьянством, нарушившая развитие общества: под угрозой оказалось и развитие государства. Никогда прежде история не знала такой концентрированной ненависти к человеку”.

В последние дни существования КПСС я познакомился с одним из ее оставшихся верховных жрецов — Вячеславом Шостаковским. Он был соратником Яковлева и Ельцина и ректором Московской высшей партийной школы, рассадника юных ленинцев. В считаные месяцы Шостаковский свел на нет работу тысячи идеологов: он уволил старых преподавателей и нанял новых, молодых; пересмотрел и расширил учебную программу, включив в нее весь возможный спектр идей и течений мысли. Наряду с Марксом и Лениным студенты начали читать Милля и Локка. Многие источники по советской истории были изданы за рубежом или подпольно, но времени ждать, пока очнутся партийные издательства, не было. Шостаковский предполагал или оживить партию вливанием свежей крови, социал-демократической молодежью, или, как он сказал мне, “нам придет конец”.

“Мы движемся к многопартийной демократии, к политическому рынку, но КПСС к этому не готова, — говорил он. — Боюсь, что к этому рынку не готов даже Горбачев”.

После беседы с ректором я направился к выходу, но по дороге увидел написанное от руки объявление: “Сегодня вечером в Ленинской аудитории показ американского фильма”. Какого фильма — не указано, но я все равно пошел. В Ленинской аудитории яблоку негде было упасть. Свет погас, и на экране замелькали знакомые лица Майкла Дугласа и Чарли Шина. Высшая партийная школа КПСС представляла “Уолл-стрит”!

Если бы я раньше не знал, что коммунистическая идеология умерла, то к финальным титрам у меня не осталось бы никаких сомнений. Послушники коммунистического монастыря, в котором взращивали новое поколение служителей культа ленинизма, реагировали на нравоучительную историю об американских финансистах так, что бедному Оливеру Стоуну впору было бы разрыдаться. Они восприняли фильм не как предостережение против проявлений алчности, не как агитку, побуждающую лучших и одаренных делать выбор в пользу добропорядочной жизни и общественно полезного труда. Отнюдь не так. Они пожирали глазами вещи: длинный лимузин с баром и телевизором, суши-машину, стейки в ресторане “21”, роскошные манжеты рубашек Turnbull & Asser, которые носил Майкл Дуглас. Как же им нравились эти рубашки! Когда молодой брокер Чарли Шин впервые зашел в свою новую квартиру на Ист-Сайде — круговой обзор, вид, за который не жалко умереть, — юные ленинцы испустили протяжный вздох.

“С моделями мы покончили. С догмами тоже. Теперь мы можем говорить только о целях”, — говорил мне Шостаковский. Именно так. В Ленинской аудитории цели были очевидны. В кульминационный момент, когда герой Дугласа, подражая Айвену Боски[100], произносит коронную фразу: “Жадность — это хорошо!”, юные коммунисты дали себе волю и одобрительно завопили. Без намека на иронию.

Когда мы выходили из Ленинской аудитории, со мной заговорил студент из Вьетнама Муен Тан Конг, приехавший учиться по обмену: “Я могу только сказать по этому поводу, что коммунизм — противоположность капитализма, по-моему, так. А партия — это авангард. Мы это сейчас проходим. Но все очень сложно. А кино хорошее, правда?”

На начало марта 1990 года были назначены выборы в местные органы власти. В результате к управлению должны были прийти новые люди — мэры, главы районов и пр. Такое скоропалительное испытание многопартийности, пребывавшей еще в младенческом состоянии, не было справедливым. У коммунистов, чтобы удержаться на плаву, были ресурсы и деньги, а если этого окажется недостаточно — КГБ. Большинство же новых партий состояло из нескольких десятков человек. Для собраний они арендовали помещения и произносили там ужасающе скучные речи. Иногда были еще бутерброды.

Но демократы были уверены в победе. Уже в первые недели после коллапса однопартийной системы молодой московский политик Илья Заславский начал свою кампанию с поразительного обещания. Он сказал избирателям Октябрьского района, что, если его изберут в местный совет и назначат председателем, он — ни больше ни меньше — сделает так, что семь десятилетий экономического бедствия будут забыты как дурной сон. “Мы построим капитализм в одном отдельно взятом районе”, — провозгласил он. Намек был понятен: в свое время Сталин намеревался построить “социализм в одной отдельно взятой стране”.