Произнося это, он думал: «Если бы она взяла мою голову и положила к себе на колени, чтобы я мог вот так лежать и вдыхать ее запах – ни к какому сионисту никогда бы не пошел. Клянусь». Он бросил на пани Салину тоскующий взгляд, тут же спрятав его в ресницах. Но пани Салина поняла его неправильно. Донельзя сердитая, она одернула платье и сказала:

– Не знаю, больше тебе лет или меньше, но упрямству твоему может позавидовать самый древний старик…

В углу актового зала, стены которого были украшены портретом президента Берута и национальными флагами, в кресле с высокой спинкой сидел человек в сером костюме и смотрел на приближающегося Хаймека. Мальчик торопливо, словно боясь опоздать, уселся напротив. Без всяких предварительных разговоров, человек в сером сказал:

– Итак… ты хочешь уехать из Польши в Эрец-Исраэль?

– Тоже в детский дом?

– Разве я сказал про детский дом? – нахмурился мужчина в сером. – Я сказал, по-моему, ясно – в Эрец-Исраэль.

И добавил:

– Не один ты там будешь. Юзек будет там… и много кто еще.

– И Мира?

– И Мира… и многие другие тоже.

– Сироты?

– Забудь это слово. У нас в Эрец-Исраэль сирот не будет.

Хаймек посмотрел на него с большим сомнением.

– Но…

Мужчина понял его невысказанный вопрос.

– Конечно… твоих родителей… мы не в силах вернуть к жизни… Но дом мы в состоянии тебе вернуть. Ты будешь жить и учиться в киббуце… это и будет твоим домом.

– Детским домом? – попробовал уточнить упорный мальчик по имени Хаймек. – Таким, как в Ташкенте? Или как в этом?

Похоже, что терпение человека в сером истощилось, и он ответил довольно резко:

– Еще раз говорю тебе – я не сказал «детский дом». Ты меня понимаешь?

И Хаймек, вдруг понял – он верит этому человеку. Верит его словам. Всему, что он обещает. Тем не менее, один, может быть самый важный вопрос, надо было еще уточнить:

– И мне разрешат жить в том же детском… в том же доме, в котором будут жить Юзек и Мира?

Собеседник Хаймека, вздохнув, открыл уже было рот, чтобы ответить, но Хаймек вспомнил вдруг бабушку, которая любила жаловаться на своего сына в Палестине, возбужденно вскочил со своего места и только что не закричал:

– Я… я… у меня… У меня есть дядя в Эрец-Исраэль! – И тут же добавил: – Я его не видел… никогда. Это сын моей бабушки. Но он… очень жадный. Когда мы уходили от немцев, она все время жаловалась, что даже перед смертью он не прислал за ней автомобиль. И апельсинов не прислал ей… вот так. А она… бабушка, так хотела съесть апельсин.

Мужчина смотрел на возбужденного мальчика, грустно улыбаясь. Немцы… апельсины… автомобиль. Хаймеку казалось, что мужчина полностью погрузился в разглядывание своих модных ботинок. Но вот он заговорил – медленно, словно подбирая слова на иностранном языке. Головы он не поднимал.

– Послушай, Хаймек. Подумай сам. Вспомни, что это было за время. Началась война. Все страны крепко-накрепко закрыли свои границы. О каких автомобилях ты говоришь, подумай. О каких апельсинах. Как раз апельсинов в тот год у нас было столько, что мы не знали, что с ними делать, Обычно мы продаем их за границу… но миллионы людей умирали… и очень многим было не до апельсинов, поверь. Границы…

Наверное, этот человек был прав. Но у Хаймека была собственная правда.

– Если бы… хотя бы один апельсин дошел до бабушки… Может быть, она не умерла бы в Черностоке.

После этого тишина длилась особенно долго. Вставив большой палец в просвет между шеей и воротом рубашки, мужчина с силой, как это он уже делал раньше, растягивал давление аккуратно повязанного галстука. Растянув, расстегнул на пиджаке верхнюю пуговицу… снова застегнул ее. Потом посмотрел мальчику прямо в глаза и сказал, как равному:

– Ты знаешь, что война была жестокой. Я не знаю, писали ли в русских газетах о том, что делалось в Африке. Знаешь ли ты, к примеру, о наступлении армии Роммеля?

– Нет, – сказал Хаймек. – Нам не…

– Вот видишь. Поверь, было очень плохо. Роммель подобрался к самым воротам Палестины. Теперь можно признать – мы были на краю гибели. У нас было мало сил… австралийцы, к примеру, английские вспомогательные войска, еврейская бригада… были огромные сложности со снабжением… разве что апельсинов было вдоволь… но апельсинами Роммеля было не остановить. Его разгромили в последнюю минуту англичане фельдмаршала Монтгомери… Слышал о таком?

– Нет, – снова признался мальчик.

– Я знаю, как трудно вам было в России, – сказал человек в сером костюме. – Но можешь мне поверить – даже с апельсинами нам было очень, очень тяжело.

У Хаймека вырвалось это, словно с дыханием:

– В любом месте… еврею тяжело…

И снова изучающий, доверительный, от равного к равному взгляд человека в сером костюме задержался на лице Хаймека, но на этот раз в этом взгляде была заметна и немалая доля удивления. После чего суровости поубавилось и, в конце концов, рука этого человека нашла место на остром колене мальчика.

– И все-таки есть теперь место, где еврею хорошо. Я не сказал – легко, нет. Я сказал – хорошо, запомни это.

Хаймек кивнул, обещая запомнить.

– А приехав в Израиль, – пообещал далее этот человек, – мы найдем и твоего дядю.

– И Миру, – добавил Хаймек. – Миру тоже.

– И Миру.

– И Юзека… и Юзека, правда?

– Ну, до свидания… до завтра, – сказал человек, вставая.

Хаймек вдруг увидел, что он совсем не так молод, как на первый взгляд, и что он смертельно устал… но ничего с собою поделать не мог. Подойдя к человеку в сером костюме вплотную, он доверительно тронул его за рукав и попросил так, как давно уже никого не просил:

– Дядя… расскажите, пожалуйста, как хорошо будет в Эрец-Исраэль…

Мужчина устремил взгляд на какую-то никому не видимую точку, скрестил руки на груди и начал говорить, отделяя одно слово от другого продолжительными паузами.

– В Эрец-Исраэль, Хаймек… Как бы тебе объяснить. Там… все другое. Природа, климат… Снега, к примеру, там не бывает никогда. Почти круглый год светит солнце. Дети могут бегать по горячему песку почти голыми и купаться в море… прозрачном, теплом. Повсюду много цветов… цветов и фруктов.

– Апельсинов?

– Апельсинов тоже. Но, кроме того, винограда, арбузов и дынь…

– А хлеба там тоже много?

– Есть, есть там хлеб. Там его называют пита. Это такие лепешки, пустые внутри, туда можно напихать, что хочешь. И сколько хочешь. Честное слово.

Хаймек вспомнил слова, сказанные его покойным папой в далекой заснеженной Сибири, и пробормотал: