Хаймек смотрел на Натана, стиснув зубы. «Он такой же гад, каким и был», – подумал Хаймек. Со времени «внушения», полученного Натаном от Ноя, тот больше не задирал Хаймека, но всем своим видом – засунутыми в карманы кулаками и презрительным посвистыванием, высказывал явное к Хаймеку пренебрежение. К сожалению, его влияние на Миру оказалось достаточно сильным, и она ни в чем ему не перечила. Более того – Натан всячески пытался изобразить Хаймека трусом, который прячется за чужие кулаки. «Мастер драться чужими руками», – так он говорил в компании слушателей, в которых недостатка никогда не было. И сопровождал эти слова все тем же презрительным свистом.

Плевать он хотел на Натана.

Сейчас Хаймек вместе со всеми выбрался из вагона. Но в отличие от других залез под вагон и лег на живот, с любопытством поглядывая из своего укрытия на фигурки, сновавшие среди зелени поля. Он был один, невидим никому, и это ему нравилось. Нравилось лежать между блестящими рельсами под брюхом вагона, ощущая тепло нагревшихся за день просмоленных потрескавшихся шпал. Они так похожи были на те, что некогда привели его к порогу детского дома… а, может быть, это были те же самые шпалы? Только за это время они чуть-чуть постарели, и жизнь вдавила их в песок и гравий насыпи, а ветер присыпал их почти доверху пылью? Так или иначе, но было в этих шпалах что-то родное. Это как встреча с давним другом, с которым, однажды поссорившись, расстался, а, встретившись, не можешь даже вспомнить причину ссоры.

Он лежал на шпалах то на животе, то поворачиваясь с боку на бок, а то и лежа на спине, устремив взгляд на проржавелое днище вагона и удивляясь, что оно еще держится, как держатся в своих гнездах колесные оси да и сами колеса, не отваливаясь после тысяч и тысяч километров, проделанных по блестящим стальным полосам рельсов. Нет, наверное, он все-таки станет путейским инженером, когда вырастет и выучится… только, как вот дождаться, дожить до того времени…

А пока что он разглядывает то, что у него под носом, что доступно его взгляду. Он и сам бы не мог сказать, что он ожидает увидеть. Наверное, следы отгремевших здесь сражений… какой-нибудь знак… след… Чтобы представить себе того, кто защищал этот клочок земли, дрался за него и погиб. А может быть, душа погибшего приняла бы облик гнома и предстала бы перед мальчиком, чтобы поведать, как все происходило на самом деле…

Про гномов Хаймек знал лишь то, что на протяжении всей своей жизни они не снимают шляп…

Вчера на одном из откосов насыпи Хаймек заметил солдатскую каску, почти полностью ушедшую в землю. Это ли не знак! Каска была пробита, сквозь дыры проросли колосья. Они напомнили Хаймеку пальцы малыша.

Хаймек должен был поделиться своей находкой и показал на нее Юзеку.

– Посмотри.

– Что это? – спросил близорукий Юзек.

– Солдатская каска.

Юзек присел и вгляделся.

– Верно, – сказал он. – Солдатская каска. На войне у всех были такие.

– Но эту каску, – сказал Хаймек, немного сердясь на бесчувственную реакцию Юзека, – эту каску никакой солдат больше не наденет.

– Так наденет другую, – сказал Юзек. – Без каски солдата не оставят.

Хаймек схватил его за плечо.

– И другую он не наденет.

Юзек явно не хотел говорить на подобные темы.

– Ты посмотри, – закричал он с преувеличенной радостью, тыча пальцем куда-то вдаль. – Ты только посмотри, Хаймек! Кони! Живые кони! Какие красивые, правда?

– Толстые, как бегемоты, – презрительно ответил Хаймек.

Так закончился разговор с Юзеком.

Это было вчера.

А сейчас что-то блеснуло. Неподалеку. Хаймек подполз и поднял эту вещицу. Это оказалось латунной гильзой. «Настоящая, – с удовольствием констатировал Хаймек. – От винтовки».

Он осторожно поворачивал винтовочную гильзу на ладони. И тут же, на расстоянии вытянутой руки, заметил кость. Она была белой…

Она была белой и чистой, как бывает белой и чистой бельевая веревка после зимы. Что это была за кость, кому принадлежала когда-то – зверю? Человеку? Хаймек не сводил с нее глаз. Находка принадлежала ему. Он поднял выбеленный солнцем и дождями округлый позвонок и сунул себе в карман. Почему он это сделал, он не смог бы объяснить.

В эту же ночь он проснулся словно от толчка. Он был потным от страха. Мокрыми от пота руками он принялся лихорадочно ощупывать свое тело. Ему показалось, что найденная днем кость – его. Но у него все было на месте.

Движение поезда убаюкивало, успокаивало, усыпляло мальчика. Долгое время лежал он на своей полке недвижно, уставившись на ночник, мерцавший под потолком. Мерцание то усиливалось, то ослабевало. На какое-то мгновение тьма сгустилась, и он увидел осторожно спускающегося к нему сквозь защитную потолочную решетку своего папу. На папе была стальная каска. Никогда мальчик не видел своего отца в подобном наряде. Отец смотрел на Хаймека, подмигивая. В руках у него была винтовка. Но без ремня. Откуда появился бородач? Он улыбался во весь рот. Он держал ремни филактерий, словно собираясь их продать. Так и есть – он предлагает их отцу, и они начинают торговаться. Папа показывает жестом на него, на Хаймека, словно призывая в свидетели. Судорожным движением Хаймек сжал найденную меж рельсами кость, сжал изо всех сил. Ночник вдруг вспыхнул ярко-ярко, так, что у Хаймека поплыло в глазах. На мгновенье он очнулся от видений, но темнота вновь накрыла его, и он опять погрузился в одурь сновидений. Он спит и видит траву на железнодорожных откосах, а на траве в самых разных позах – люди, люди, люди… Или это только тени людей? Хаймек, проплывая над ними, вглядывается, пытаясь разглядеть и запомнить их лица, но взгляд его все время соскальзывает к бесчисленным каскам, пробитым осколками и пулями. Они разные, эти каски, когда-то защищавшие, да так и не защитившие солдат. Русских, польских, немецких.

Разные это были солдаты, и каски тоже разные. У одних ровные края спереди и сзади, у других затылок защищен лучше, чем лицевая часть…

Мальчик спит с открытыми глазами, призраки преследуют его, из окружающей тьмы прорывается то хриплый гудок паровоза, то запах дыма, то неумолчное постукивание вагонных колес, неутомимо отстукивающих на стыках километр за километром – на запад, на запад, на запад… Неясные тени в пробитых пулями касках слева и справа от насыпи провожают состав взглядами, полными тоски.

Стон паровоза взрывает тишину ночи. Еще раз… На запад движется пустой состав, поезд без пассажиров. Фигуры слева и справа протягивают бесплотные руки, пытаясь ухватиться за поручни, зацепиться, проскользнуть в тамбур, умчаться прочь. Стальным цветом отливают каски, пробитые насквозь. Тень сраженного выстрелом человека разжимает бессильные руки, соскальзывает обратно в небытие, к откосу насыпи, в бессмертье. Беззвучно вытекает из раны кровь. Все кончено. И вновь над мирозданьем торжествует ночь и тишина. Чуть позже, с другой стороны новые полчища иных теней предпринимают такую же попытку приобщиться к движению… к жизни. Такую же отчаянную попытку, последнюю… такую же бесплодную. Пронзая уснувшие в ночи просторы, движется поезд… и вот уже не слышны голоса, звучавшие по обеим сторонам насыпи, крики и проклятья, стоны и призывы – все утонуло в потоках крови, вытекающей из ран так тихо, так бесшумно… Так продолжалось бесконечно долго, пока не остался один, последний беглец из царства смерти. Лица его мальчик не видел, но каски на нем не было, и Хаймек – во сне – не мог решить, хорошо это или плохо. Он передвигался вслед поезду по траве откоса почти с той же скоростью, отталкиваясь от земли локтями и коленями, оставляя за собой влажный кровавый след. Несколько раз он пытался приподняться, чтобы дотянуться до поручней, и тогда Хаймеку удавалось разглядеть измученное лицо и желтые ступни босых ног. Ему нужно было помочь!