легче. Это было то, что так или иначе большинство людей фактически должны были сделать в своей жизни.

Однако это ощущение интеллектуального кризиса было только феноменом меньшинства. Среди научно образованных людей, можно было бы предположить, он ограничивался немногими людьми, прямо вовлеченными в крах образа видения мира в девятнадцатом столетии, и далеко не все из них остро ощущали его. Круг заинтересованных людей был крошечным, даже там, где научное образование резко расширялось, — как в Германии, где число изучающих науки студентов увеличилось в восемь раз между 1880 и 1900 годами — их можно было все еще скорее исчислять в тысячах, чем в десятках тысяч{269}. И многие из них ушли в промышленность или поистине рутинное учительство, где они вряд ли были слишком обеспокоены по поводу краха установившегося образа вселенной. (Одна треть английских дипломированных специалистов в 1907–1910 гг. были учителями начальных школ){270}. Химики, самая многочисленная группа профессиональных ученых того времени, все еще находились лишь на окраинах новой научной революции. Те, которые почувствовали интеллектуальное землетрясение непосредственно, относились к числу математиков и физиков, чьи ряды пока еще росли не очень быстро. В 1910 г. Немецкое и Английское физические общества вместе насчитывали только около 700 членов в сравнении с в десять раз большим числом членов вместе взятых Английского и Немецкого ученых обществ по химии{271}.

Кроме того, даже в наиболее расширенном определении, современная наука оставалась географически сосредоточенным сообществом. Распределение новых нобелевских премий показывает, что ее главные достижения все еще находились в традиционной области научного прогресса — в Центральной и Северо-Западной Европе. Из первых 76 нобелевских лауреатов{272} все, кроме десяти, были уроженцами Германии, Англии, Франции, Скандинавии, Нидерландов, Австро-Венгрии и Швейцарии. Только трое были из Средиземноморья, двое из России и трое из быстро растущего, но пока еще второстепенного, научного сообщества США. Остальная часть неевропейской науки и математики завоевывала свою известность — иногда чрезвычайно выдающуюся известность, как в случае с новозеландским физиком Эрнестом Резерфордом, — в основном работая в Англии. Фактически научное сообщество было более концентрированным, чем даже подразумевают эти числа. Более 60 % всех нобелевских лауреатов были представителями немецких, английских и французских научных центров.

Западная интеллигенция, которая пыталась выработать альтернативы либерализму девятнадцатого столетия, образованная буржуазная молодежь, приветствовавшая Ницше и иррационализм, снова оказались всего лишь малыми меньшинствами. Их представители, исчисляемые несколькими дюжинами, и их аудитория по существу принадлежали к новым поколениям выпускников университетов, которые являлись, вне США, творческой образованной элитой. В 1913 г. в Бельгии и Нидерландах из общего населения в 13–14 млн насчитывалось 14 000 студентов, 11 400 в Скандинавии (без Финляндии) из почти И млн, и даже среди старательных немцев только 77 000 из 65 млн.{273} Когда журналисты говорят о «поколении 1914 года», то, что они подразумевают под этим, было обычно столиком в кафе, за которым сидело много молодых людей, говорящих от имени всех своих друзей, появившихся, когда они поступили в Ecole Normale Supérieure в Париже, или от имени некоторых самозваных лидеров интеллектуальной моды в университетах Кембриджа или Гейдельберга.

Это не должно побуждать нас недооценивать воздействие новых идей, ряд из которых вовсе не являлись проводником интеллектуального влияния. Общее количество членов, избранных в малое кембриджское дискуссионное общество, обычно известных под именем «Апостолы», между 1890 годом и войной, насчитывало только тридцать семь человек; но среди них были философы Бертран Расселл, Дж. Э. Мур и Людвиг Виттгенштейн, будущий экономист Дж. М. Кейнс, математик Дж. X. Харди и ряд людей, пользующихся заслуженной известностью в английской литературе{274}. В кругах русской интеллигенции воздействие революции на физику и философию уже в 1908 г. было таким, что Ленин почувствовал необходимость написать большую книгу, направленную против Эрнста Маха, чье политическое воздействие на большевиков он считал и заметным, и вредным одновременно: «Материализм и эмпириокритицизм». Что бы мы ни думали по поводу суждений Ленина о науке, его оценка политических фактов была в высшей степени реалистичной. Кроме того, в мире, который уже был сформирован (как оспаривал Карл Краус, сатирик и враг прессы) современными средствами информации, искаженным и вульгарным понятиям главных интеллектуальных перемен не потребовалось бы много времени, чтобы проникнуть в сознание широкой публики. В 1914 г. имя Эйнштейна едва ли было известно за пределами собственного дома великого физика, но к концу мировой войны «относительность» уже была предметом фривольных шуток в кабаре Центральной Европы. В пределах нескольких лет первой мировой войны Эйнштейн, несмотря на недоступность его теории для большинства обывателей, стал, возможно, единственным ученым со времен Дарвина, чье имя и образ были повсеместно признаны в кругах образованной светской публики во всем мире.

ГЛАВА 11

ПРИЧИНА И ОБЩЕСТВО

Они верили в Причину как католики верили в Деву Марию.

Ромен Роллан, 1915 г.{275}

В невротическом мы видим инстинкт запрещенной агрессии, в то время как классовое сознание освобождает его; Маркс показывает, как оно может быть удовлетворено в соответствии с сохранением значения цивилизации; пониманием истинных причин агрессии и соответствующей организацией.

Альфред Адлер, 1909 г.{276}

Мы не разделяем устаревшее убеждение в том, что общее число культурных феноменов может быть выведено как продукт или функция созвездий «материальных» интересов. Однако мы полагаем, что с научной точки зрения было бы творческим и плодотворным анализировать социальные феномены и культурные события в особом свете их распространенности, для которой они экономически обусловлены. Это будет оставаться таким в течение обозримого будущего, пока этот принцип применяется с осторожностью и не скован догматическими пристрастиями.

Макс Вебер, 1904 г.{277}

I

Возможно, здесь следует упомянуть о другой форме конфронтации интеллектуального кризиса. Ибо один способ размышления, тогда невероятный, всецело должен был исключать причину и науку. Трудно измерить силу этого противодействия интеллекту в последние годы старого столетия, или даже, ретроспективно, оценить его силу. Многие из наиболее ратующих за него сторонников принадлежали к преступному миру или demi-monde интеллигенции и сегодня забыты. Мы склонны опустить моду «на оккультизм, некроманию, магию, парапсихологию (которая занимала умы некоторых ведущих английских интеллектуалов) и различные версии восточного мистицизма и религиозности, которые находились на периферии западной культуры. Неизвестное и непостижимое пользовалось большей популярностью, чем со времен начала романтической эры (см. «Век Революции», гл. 14, II). Мимоходом мы можем заметить, что мода на такие предметы, однажды распространившись в основном среди занимающихся