или против мексиканской революции за Господа Христа. Коротко говоря, в мировом масштабе, было бы абсурдно думать, что религия была значительно слабее в 1914 г., чем в 1870 или в 1780 г.

Все же в буржуазных глубинках, хотя, возможно, не в США, традиционная религия теряла значение с беспрецедентной быстротой, как интеллектуальная сила, так и как влиятельная сила среди масс. До некоторой степени это было почти автоматическим последствием урбанизации, так как на деле существовало убеждение, что, при всех прочих равных условиях, город, возможно, нарушает благочестие больше, чем деревня, а большой город больше, чем маленький город. Но даже большие города становились менее религиозными, когда иммигранты из набожной сельской местности ассимилировались в антирелигиозных или скептических от рождения горожан. В Марселе половина населения в 1840 г. еще посещала воскресные богослужения, но к 1901 г. это делали только 16 процентов жителей{280}. Кроме того, в римско-католических странах, которые охватывали 45 процентов европейского населения, вера отступала особенно быстро в наш период перед объединенным наступлением (цитируя французскую духовную жалобу) рационализма среднего класса и социализма школьных учителей{281}, но особенно комбинации эмансипированных идеалов и политического расчета, который сделал борьбу против церкви ключевым вопросом политики. Слово «антиклерикальный» впервые появилось во Франции в 1850-х годах, и антиклерикализм стал главным в политике французского центра и левых начиная с середины столетия, когда свободное масонство перешло под антиклерикальный контроль{282}.

Антиклерикализм стал центральным вопросом политики в католических странах по двум главным причинам: потому что римская церковь склонялась к общему отказу от идеологии причины и прогресса и таким образом идентифицировалась с политическими правыми, и потому что борьба против суеверия и обскурантизма скорее объединяла буржуазию и рабочий класс, чем отделяла капиталиста от рабочего. Проницательные политические деятели не преминули внушить эту мысль в своих воззваниях за единство всех хороших людей: Франция пережила дело Дрейфуса с помощью такого объединенного фронта и немедленно поколебала католическую церковь.

Одним из побочных продуктов этой борьбы, которая, таким образом, вела к отделению церкви от государства во Франции в 1905 г., было резкое усиление воинствующей дехристианизации. В 1899 г. только 2,5 процента детей в епархии Лиможа не были крещены; в 1904 г. — на пике движения — их количество составляло 34 процента. Но даже там, где борьба церкви и государства не находилась в центре политики, организация массовых рабочих движений, или вступление обычного мужчины (ибо женщины были более лояльны к вере) в политическую жизнь, имело тот же самый эффект. В набожной долине реки По в Северной Италии жалобы по поводу падения влияния религии умножились в конце столетия. (В городе Мантуя две трети жителей воздержались от празднования Пасхи в 1885 г.). Итальянские чернорабочие, приехавшие на сталелитейные заводы в Лотарингию до 1914 года, уже были атеистами{283}. В Испании (или скорее в Каталонии) в епархии Барселоны и Вича пропорция детей, крещенных в их первую неделю жизни, сократилась наполовину между 1900 и 1910 годами{284}. Короче говоря, для большинства жителей Европы прогресс и переделка жизни на светский манер шли рука об руку. И они оба развивались все быстрее, потому что церкви все более и более теряли тот официальный статус, который давал им преимущества монополиста. Университеты Кембриджа и Оксфорда, которые исключали или подвергали дискриминации неангликанцев до 1871 года, скоро перестали быть убежищами для англиканских священнослужителей. Если в Оксфорде (1891) большинство глав колледжей все еще состояли в святых орденах, ни один из профессоров уже не был их членом{285}.

В самом деле, немного вихрей дуло в противоположном направлении: англиканцы из высшего класса, которые перешли в более полнокровную веру римского католицизма, эстеты fin de siècle, привлеченные красочным ритуалом, и, возможно, особенно иррационалисты, для которых сама интеллектуальная нелепость традиционной веры доказывала свое превосходство над простой причиной, и реакционеры, которые поддерживали оплот древней традиции и иерархию даже тогда, когда они не верили в них, как это было во Франции в случае с Шарлем Моррасом, интеллектуальным лидером роялистов и ультракатолической организации «Action Franaise». Действительно было много таких людей, которые практиковали свою религию, и этим занимались даже некоторые пылкие верующие среди образованных людей, ученых и философов, но религиозная вера лишь у немногих из них могла подразумеваться из их трудов.

Коротко говоря, интеллектуальная западная религия никогда больше не подвергалась более сильному давлению, чем в начале 1900-х годов, и с политической точки зрения она полностью отступила, по крайней мере, за конфессиональные ограды, забаррикадировавшись от нападения извне.

Единственным, кто выгадал от этой комбинации демократизации и переделки жизни на светский манер, была политика и идеология левых, и это произошло в тех кварталах, где старая буржуазия верила в науку, причину и процветающий прогресс.

Самым замечательным наследником (политически и идеологически преобразованных) прежних убеждений был марксизм, вместилище теории и доктрины, выработанное после смерти Карла Маркса из его и Фридриха Энгельса трудов, в основном в пределах Германской Социал-Демократической партии. Многими способами марксизм, по версии Карла Каутского (1854–1938), определявшего его ортодоксию, был последним триумфом научного доверия позитивизму девятнадцатого столетия. Он был материалистичным, определяющим, неизбежным, эволюционистским и твердо идентифицировал «законы истории» с «законами науки». Каутский сам начинал с восприятия Марксовой теории истории как «ничего, кроме применения дарвинизма к социальному развитию», и в 1880 г. придерживался мнения, что дарвинизм в социальной науке учит, что «переход от старой к новой концепции мира происходит бесповоротно»{286}. Парадоксально, для теории, так крепко привязанной к науке, марксизм выглядел в общем скорее довольно подозрительным из-за драматических современных новшеств в науке и философии, возможно потому что они, казалось, прилагались для ослабления материалистических (т. е. свободомыслящих и решающих) убеждений, которые были такими привлекательными. Только в австро-марксистских кружках интеллектуальной Вены, где встречалось так много новшеств, марксизм взаимодействует с этими достижениями, хотя он мог бы сделать больше среди революционных русских интеллектуалов, и для более воинственного приложения к материализму его марксистских гуру[78]. Ученые-натуралисты этого периода, следовательно, имели мало профессиональных причин интересоваться Марксом и Энгельсом, и, хотя некоторые были левыми в политике, как во Франции в деле Дрейфуса, немногие интересовались ими. Каутский даже не опубликовал «Диалектику природы» Энгельса, по совету единственного профессионального физика в партии, ради которого Германская империя пропустила так называемый Закон Аронса (1898), который запрещал назначать ученых-социал-демократов на университетские должности{287}.

Однако Карл Маркс, каковой бы ни была его личная заинтересованность в прогрессе естественных наук в девятнадцатом столетии, посвятил свое время и интеллектуальную энергию преимущественно социальным наукам. И