Их влияние было как прямым, так и косвенным{288}. В Италии, Восточной и Центральной Европе и прежде всего в Царской империи, регионам, которые, казалось, были на грани социальной революции или развала, Маркс немедленно оказывал большую, блестящую, но иногда временную, интеллектуальную поддержку. В таких странах или регионах имели место времена, например в течение 1890-х годов, когда фактически все молодые интеллектуалы с высшим образованием были в некоем роде революционерами или социалистами, и большинство думало о себе как о марксистах, как это часто случалось в истории стран третьего мира. В Западной Европе немногие интеллектуалы были истинными марксистами, несмотря на массовость рабочих движений, приверженных марксистской социальной демократии, — кроме, как ни странно, Нидерландов, вступающих тогда в свою раннюю промышленную революцию. Германская Социал-Демократическая партия импортировала свои марксистские теории из Габсбургской империи (Каутский, Гильфердинг), и из Царской империи (Роза Люксембург, Парвус). Здесь марксизм оказывал влияние в основном через людей, достаточно впечатленных его интеллектуальным, равно как и его политическим вызовом критиковать свои теории или искать альтернативные несоциалистические ответы на интеллектуальные вопросы, которые он поднимал. В случае как с его сторонниками, так и с его критиками, не говоря уже об эксмарксистах или постмарксистах, которые начали появляться в конце 1890-х годов, такими, например, как выдающийся итальянский философ Бенедетто Кроче (1866–1952), политический элемент явно преобладал: в странах подобных Англии, которая не должна была беспокоиться относительно сильного марксистского рабочего движения, никто не был очень обеспокоен Марксом. В странах, в которых существовали сильные движения подобного рода, весьма знаменитые профессора подобно Ойгену фон Бем-Баверку (1851–1914) в Австрии выкраивали время из своих занятий преподавательской деятельностью и загруженностью работой как членов кабинета министров, чтобы опровергать марксистскую теорию{289}. Но, конечно же, марксизм едва ли столь же существенно и полновесно стимулировал литературу, за и против марксизма, если его идеи не представляли значительного интеллектуального интереса.

Воздействие Маркса на социальные науки иллюстрирует трудность сравнения их развития с воздействием на развитие естественных наук в этот период. Ибо они по существу имели дело с поведением и проблемами людей, которые были далеко не нейтральными или бесстрастными наблюдателями своих собственных дел. Как мы уже видели, даже в естественных науках идеология становится более заметной, когда мы движемся от неодушевленного мира к жизни, и особенно к проблемам биологии, которые напрямую затрагивали и касались людей. Социальные и гуманитарные науки полностью, и по определению, действовали во взрывной зоне, где все теории имели прямое политическое значение и где воздействие идеологии, политики и ситуации, в которой находились мыслители, является первостепенным. В наш (или любой другой) период было вполне возможно являться как выдающимся астрономом, так и революционным марксистом, подобно А. Паннекоку (1873–1960), коллеги по профессии которого думали о его политике как несоответствующей его астрономии, поскольку его товарищи чувствовали, что его астрономия была классовой борьбой. Будь он социологом, никто не стал бы расценивать его политику как несоответствующую его теориям. Социальные науки развивались зигзагообразно, пересекая вдоль и поперек одну и ту же территорию или превращались в круги часто лишь по этой причине. В отличие от естественных наук, они испытывали недостаток в общепринятой основной массе совокупного знания и теории, структурированной области исследования, в которой прогресс мог требоваться, чтобы приводить от регулирования теории к новым открытиям. И в течение нашего периода расхождение между двумя отраслями «науки» стало особенно заметным.

По образу это было новым. В течение расцвета либеральной веры в прогресс это выглядело как если бы большинство социальных наук — этнография (антропология, филология), лингвистика, социология и несколько важных школ экономики — имели одну общую основную структуру исследования и теорию с естественными науками в форме эволюционизма (см. «Век Капитала», гл. 14, II). Ядром социальной науки было изучение подъема человека от примитивного до его нынешнего состояния и рационального понимания настоящего состояния. Этот процесс обычно мыслился как прогресс человечества через различные «стадии», через оставление на его окраинах выживших из более ранних стадий рас и племен, скорее подобных живущим ископаемым. Изучение человеческого общества было позитивной наукой подобно любой другой эволюционной дисциплине от геологии до биологии. Для автора совершенно естественным казалось писать научный труд об условиях прогресса под названием «Физика и Политика, Или мысли о применении принципов «естественного отбора» и» наследственности» к политическому обществу», и такая книга издавалась в Лондоне в 1880-х годах в издательской «Международной научной серии», наряду с изданиями «Сохранение энергии», «Исследования по спектральному анализу», «Изучение социологии», «Общая физиология мышц и нервов» и «Деньги и механизм обмена»{290}.

Однако этот эволюционизм не был благоприятен ни для новых веяний в философии и неопозитивизме, ни для тех, кто начал сомневаться по поводу прогресса, который напоминал движение в неправильном направлении и, следовательно, двигался в неправильном направлении и по отношению к «историческим законам», которые сделали его очевидно неизбежным. История и наука, так триумфально объединенные в теории эволюции, теперь разделились. Немецкие академические историки отвергали «исторические законы» как часть генерализирующей науки, которая не имела никакого места в гуманитарных дисциплинах, особенно посвященных уникальному и неповторимому, даже «субъективно-психологическому способу взгляда на вещи», который отделялся такой «обширной пропастью от незрелого объективизма марксистов»{291}. Ибо тяжелая артиллерия теории, мобилизованная в солидном европейском историческом периодическом журнале в 1890-х годах, «Historische Zeitschrift» («Исторический журнал») — хотя первоначально и нацеленная против других историков, слишком склонных к социальной или любой другой науке — могла быть вскоре замеченной стреляющей прежде всего против социальных демократов{292}.

С другой стороны, такие социальные и гуманитарные науки как могущие стремиться к строгому или математическому аргументу или к экспериментальным методам естественных наук, тоже отказывались от исторического развития, иногда со вздохом облегчения. Даже те из них, которые ни к чему не стремились, поступали так, подобно психоанализу, который был описан одним восприимчивым историком как «неисторическая теория человека и общества, которая могла сделать терпимым (для коллег-либералов Фрейда в Вене) сдвинутый с орбиты и неуправляемый политический мир»{293}. Конечно, в экономике жестко ведущаяся «борьба методов» в 1880-х годах перекинулась на историю. Побеждающая сторона (во главе с Карлом Менгером, другим венским либералом) представляла не только вид научного метода — как дедуктивный метод против индуктивного метода — но и преднамеренное сужение до сих пор широких перспектив экономической науки. Исторически мыслящие экономисты были, подобно Марксу, либо изгнаны в стан чудаков и агитаторов, либо, подобно «исторической школе», которая тогда господствовала в немецкой