– Будь! – прозвучало на краю сознания.

Небо больше не было тяжелым. Оно поднялось на кольцах массивного змеиного тела и замерло, покорное воле Великого Полоза.

Сумеречницу не возьмет холодное железо, да и серебро не причинит ей вреда. Травы, заговоры не остановят. Огонь не отпугнет, а вода не отвратит от порога.

Сумеречница не услышит молитвы.

А услышав, лишь рассмеется в ответ.

Вот только я, Аану Каапо, не молила о пощаде, знала, что не пощадит.

У меня нет ни железа, ни серебра, но есть клыки и когти. Ее же окружает тонкий кокон сумеречных нитей. И, дотянувшись до него, я рванула.

Зазвенели.

Прочны оказались, словно из проволоки сплетенные.

– Что, сестричка, поиграем? – сказала Пиркко, опуская крылья. И под пологом их воцарилась темнота. Не ночная, зыбкая, наполненная лунным светом, звездным серебром, но кромешная, кисельно-густая. Ненавижу такую с детства.

Есть в ней нечто безысходное.

…Шелест крысиных лап. Погасшая свеча и запертая дверь: Аану наказана. И сидеть придется долго. Я сжимаю огарок в руке и боюсь отступить от двери хотя бы на шаг. Крысы подбираются ближе… Вот что-то сухое, теплое касается ноги и растворяется в темноте.

Скрип половиц. И уже не крысы, но некто, издревле обитавший в доме, подходит, чтобы взглянуть на меня. Он привстает и тянется, дышит в лицо подвальным смрадом, и волосы мои шевелятся от его дыхания. Перед глазами мелькает нечто белесое и тут же исчезает.

Вздохи.

Тишина, которая кажется более зловещей, чем иные звуки. Бешеный стук собственного сердца и всхлип, который я давлю.

Смех сестрицы.

Она здесь, рядом, готова наполнить темноту моими страхами. Она ловит их крючковатыми пальцами, вытряхивает наружу и бросает мне же.

– Поиграем, Аану? – спрашивает томным шепотом.

И у меня нет шанса отказаться от игры. Оскалившись, я рычу, но темнота, меня окружившая, проглатывает голос. И влажные пальцы сумрака лезут в пасть.

– Поиграем…

Я пытаюсь поймать тень.

Хруст.

И стон.

Чернильная кровь сумрака льется уже не на песок – на толстый слой пепла. Каждый мой шаг подымает тучи его. И пепел кружится белыми-белыми бабочками.

– Не поймаешь! – Сумеречница то подбирается ближе, то отступает, дразня меня. И звонкий ее смех – единственный звук, который остался в темноте. – Не поймаешь…

Она сама касается меня, оставляя рваную холодную рану.

Я разворачиваюсь. Щелкают клыки.

И вновь плачет сумрак. Рвутся нити ее кокона, но сумеречница тотчас выплетает новые, спешит опутать меня. Нити тонки и крепки, словно струны. Их так много. И чем сильнее я пытаюсь вырваться, тем больше запутываюсь в этой сети.

– Ты проиграла, Аану. – Пиркко склоняется к самому моему уху. – Ты проиграла.

Сеть затягивалась, и нити-струны взрезали кожу.

– Еще немного – и тебя не станет. Скажи, тебе страшно?

Страшно.

Но не за себя. Она ведь не остановится. Она заберет мою жизнь, а затем – жизнь Янгара. И Олли не пощадит. И никого, кто остался еще в Оленьем городе, человек ли, зверь… Она выпьет землю, и небо навеки станет серым, цвета ее крыльев. И чем старше она будет, тем более сильный голод станет терзать ее.

Ей всегда будет мало.

– Страшно… – Она подвигается ближе, прижимается к моему израненному боку, слизывая капли крови и вбирая страх. – Оч-ч-чень страш-ш-шно…

Ее голос изменяется.

И худая рука касается морды.

Она слишком поверила в собственную силу и мое бессилие.

– У хийси нет души. – Шепот Пиркко опутывал меня. – Хийси умрет навсегда…

Как и сумеречница.

– А ты, – сказала я, – ты ведь тоже не человек.

Сжалась сеть, пытаясь заставить меня замолчать.

– Ты стала нежитью, уродливой белой нежитью… – Каждое слово мне приходилось отвоевывать, каждый вздох, каждый звук. – Ты говорила, что на меня нельзя взглянуть без отвращения. Но видела ли ты себя?

– Замолчи!

– Нет. Ты думала, что ты красива, но зеркала лгали. Они тоже тебя боятся. На самом деле… на самом деле ты мертва. Все это видят.

– Лжешь!

– Твое лицо и ты сама омерзительна, не веришь – взгляни. Попроси темноту сделать зеркало. Или в мои глаза загляни, если не боишься. Увидишь.

Она поднялась и, тряхнув копной черных волос, вернула себе прежнее обличье. Наклонилась, выгнулась, пытаясь рассмотреть себя же в моих глазах.

Я не хотела умирать.

И убивать тоже.

Нити кокона растаяли беззвучно, а меня окатило живым огнем. Его было так много, слишком много для меня одной. И я отдала огонь Пиркко. Обняла ее нежно, как дорогую сестру, и когти, как некогда во сне, пробили грудную клетку, раскрыли шкатулку, в которой медленно стучал камень ее сердца.

Еще живого.

Еще немного человеческого.

Оно выпало на мою ладонь и, вздрогнув, замерло.

– Глупая Аану. – Пиркко ладонью закрыла дыру в груди. – Зачем мне теперь сердце? Оставь его себе.

И она оттолкнула меня. А темнота зазвенела на тысячу тысяч голосов. Я падала с сердцем в руке, а бабочки пепла кружились надо мной.

– Аану…

Я слышала голос, такой родной и такой далекий.

– Вернись…

Не могу.

Брухва открыл новую дорогу, и, как бы я того ни желала, свернуть с нее не выйдет. В моей руке лежало черное человеческое сердце, а под ногами цвел бессмертник.

Пора, Аану.

– Аану… пожалуйста…

Я бы хотела вернуться к нему и Горелой башне, к собственным наивным мечтам, в которых есть дом и семья. К брату. Я слышу Олли, пусть он не произнес ни слова.

Но если я здесь, то пришла пора?

– Я буду жить, – сказала я. Но разве кто-нибудь когда-нибудь слушал Аану?

И дорога сама нырнула мне под ноги. Она несла меня, и голос Янгара слабел.

Мне жаль.

Безумно жаль, что все так получилось.

Кто теперь зажжет для него лучину в окне Горелой башни? А он, кому он станет рассказывать истории о благословенной стране Кхемет, что лежит за морем?

Дорога вывела к реке, воды которой были черны и тяжелы, словно деготь. Водорослями лежали на них тонкие женские волосы, и берега поросли не рогозом, но костями. Из них же был сделан мост. Из черной воды поднимались столпы бедренных костей. Переплетались хрупкие фаланги пальцев, создавая ажурную решетку, на которой лежал настил из ребер.