И пускай себе. Я же пришла не рыбы ради, а чтобы спрятаться, посидеть в тишине, в тени старого тополя, который почти съехал в воду, но все еще цеплялся длинными корнями за оплывающий берег.

У меня с собой горбушка хлеба, кусок сыра и два яблока.

– Хочешь? – Я протягиваю одно, крупное, с плотной желто-красной кожурой.

– Хочу.

Его тень слишком тяжела для воды и тонет, извивается, словно змея.

– Если не клюет, то… – Он садится рядом, и я подвигаюсь, делясь местом на коряжине. – Может, пойдем домой?

Не хочу.

Там шумно. И нет для меня места.

Отец вот вернулся, братья, сестрица… Семья, которая чужая. И если вдруг вспоминают обо мне, то лишь затем, чтобы упреком уколоть.

– Так было раньше, медвежонок. – Он с хрустом впился в яблоко. И говорил, не прекращая жевать. – А сейчас все иначе. Увидишь.

Он ел так вкусно, что мне тоже захотелось.

– Я построю для тебя другой дом.

– Далеко?

– Далеко, – согласился он и руку подал.

Уйти, но… как же река? И моя рыбалка? И все остальное? Разве могу я это бросить? Но если откажусь, то он – тот, кто пришел за мной, – обидится. Он исчезнет навсегда. И при одной мысли о том, чтобы расстаться с ним, мне становится страшно. Я хватаюсь за руку его, а он рывком поднимает меня на ноги.

– Все будет хорошо, моя медведица, – говорит Янгар, и я верю ему.

Конечно. Разве у нас может быть иначе?

– Пойдем, Аану. – Он тянет меня от реки, и я иду. Влажная трава цепляется за ноги, оставляет темные пятна на моей юбке, но идти легко. И в какой-то миг я бегу, смеюсь, радуясь тому, что вновь жива…

Жива.

Открыла глаза, а перед ними окошко. И солнце повисло аккурат напротив этого окошка. Свет отражается в стеклах, синих и желтых, и на простыне моей остается россыпью солнечных зайчиков. Я хочу поймать хотя бы одного, но оказывается, что руки мои слишком тяжелы.

А еще очень хочется пить.

И я не без труда отворачиваюсь от окна.

Комната. Большая, красивая. Стены шелковой тканью обиты, и на ней распускаются диковинные цветы, а меж ними птицы порхают красоты удивительной. Должно быть, такие водятся в благословенной стране Кхемет.

В комнате камин горит, а к нему вплотную кресло придвинуто. И в нем придремал, откинув голову на спинку, Янгар. Наверное, он давно не спал. Похудел. Скулы заострились, щеки запали, а под глазами залегли глубокие тени. Рука свисает безвольно, почти касается ковра, а подошвы сапог упираются в каминную решетку. Того и гляди, доберется до них пламя.

Я любуюсь мужем целую вечность. А он все спит и спит. И мне ужасно хочется встать, подойти к нему и коснуться черных волос. Заглянуть в глаза, убеждаясь, что бездна в них дремлет.

Дремлет.

И знаю, – спать будет долго.

– Аану? – шепотом спрашивает он.

– Ты же звал, – отвечаю, удивляясь тому, что вновь способна говорить. – Я пришла.

– Пришла.

– Я… пить хочу. Очень.

Он вскакивает. И спросонья едва не падает, зацепившись сапогом за тяжелый ковер. Ругается – громко, зло. А я смеюсь. Как хорошо, что снова могу смеяться.

И Янгар, остановившись, отвечает улыбкой. Только в глазах его все еще живет беспокойство.

– Ты пришла. – Он повторяет это и поддерживает меня, помогая напиться. – Пришла. Останешься.

– С тобой?

– Со мной.

От него пахнет травами и летом. Яблоками еще, сладкими, сочными. Жареным мясом. Лошадьми. И вновь травами. Я прячу голову у него на груди, с нежностью вслушиваясь в голос живого сердца. А он рассеянно, неловко как-то гладит меня по волосам.

Мне не хочется убить его.

– Я…

– Ты человек, – отвечает Янгар на вопрос, который я еще не задала.

Человек.

Душа за душу, равноценный обмен. И Акку получила черное сердце моей сестры. А я стала собой, прежней. И, все еще не в силах поверить, разглядываю ладони и ногти, трогаю зубы. Янгар не мешает, смотрит с улыбкой.

Ждет.

– Ты говорил про дом…

– Построю.

– И ты сыновей хотел…

– Дочерей тоже. Ты обещала.

Обещала и знаю, что теперь исполню слово. Я вновь человек и…

– Дай мне зеркало, – прошу, отстраняясь от Янгара. – Пожалуйста.

Он не спрашивает, зачем оно мне понадобилось, но молча подает. Серебряная оправа, листья и птицы, камни, длинная рукоять с чеканными цаплями, которые изгибаются в причудливом танце. Зеркало слишком тяжело, чтобы я удержала его в руках, и Янгар вновь приходит на помощь.

А я закрываю глаза. Мне страшно увидеть свое лицо.

– Быть может, не стоит. – Большой палец Янгара касается шеи. – В зеркалах нет правды.

Возможно, но…

Я стала человеком. И осталась прежней. Узкое лицо стало еще уже. Кожа смугла. Брови рыжеватые, выцветшие на солнце. Глаза вот зеленые, мои… я помню.

Шрам.

Мне почему-то казалось, что он должен исчезнуть, но нет, перечеркивает отражение тонкой белой нитью. И я дрожащею рукой тянусь к нему.

– Забудь. – Янгар не позволяет коснуться. Он целует пальцы и зеркало убирает.

Попробую. И научусь избегать зеркал. Позабуду о словах, сказанных Пиркко. Янгар встает и уходит, и я вдруг пугаюсь, что он ушел навсегда. А он возвращается и садится на край кровати. Муж молча разжимает мои сведенные внезапной обидой пальцы и каждый гладит, целует, нашептывая что-то на чужом языке. И обида тает.

Он же вкладывает в руку четырехугольный камень, гладкий, словно шелком обернутый.

– Это чешуя. На арене ее немного осталось. К счастью.

Я понимаю, что именно благодаря такому вот камню, который и не камень вовсе, я осталась жива. Пусть Акку и вернула душу, но в израненном теле ей было не удержаться.

– В нем хватит силы, чтобы избавить тебя от шрама. – Янгар наклоняется и убирает волосы с моего лица. – Если растереть и сделать мазь. Я узнавал. И здесь еще остались лекари, которые тебе помогут.

Зеркало в одной руке.

Камень в другой.

– Решать тебе, Аану. – Янгар касается шрама губами. – Только тебе.

И позже, засыпая в колыбели его надежных рук, я забываю обо всем. В моих снах вновь полно света и его хватает на двоих. А еще яблок, реки и зеленого, расшитого ромашковыми узорами берега.

Буланый жеребец под парчовой попоной нервничал. Взбудораженный запахами дыма и крови, он прядал ушами, пятился, тряс головой, но все же шел, покорный воле Янгара. И лишь в самый последний миг, когда блеснул на ярком солнце клинок, конь попытался подняться на дыбы. Лезвие вспороло горло, и дымящаяся кровь хлынула на землю.