— Ну, что же… Я такой человек. Ты знала, с кем связываешься. Все-таки не первый год знакомы.

— Да, не первый год! Но я даже представить себе не могла, до какой степени ты…

— Что? Эгоист?! Говори, не стесняйся! И все из-за того, что я хочу позаниматься диссертацией, а не тащиться в эту Тмутаракань, к родителям Валерия Петровича.

— Термополь значительно больше Заболотска. Это краевой центр…

— Ну да — я эгоист и лимитчик! Вот мы и определились!

— Я вовсе не это имела в виду. Ты меня совсем не понимаешь.

— И ты — аналогично. Еще неизвестно, кто из нас больший эгоист. Ты хоть замечаешь, какое местоимение преобладает в твоих фразах: «мне», «меня», «мной». Хотя, в общем, все сегодня тобой сказанное только подкрепляет выводы, к которым я пришел в последнее время.

— Интересно, какие же это выводы?

— Долго объяснять. Если кратко, я, Ирочка, понял, что ты человек для меня не родной и не близкий.

Ирина бросила трубку. Андрей не ощущал раскаяния. Было одно удивление: «Чего это она начала трубки бросать?!» А затем из-за удивления полезло, заполняя все его существо, другое чувство — радости. Надо же — вдруг взял и освободился! «И всего-то? — думал он. — И стоило столько тянуть?! Следовало давно так поступить». Мирошкин был настолько доволен, что ему не хотелось мешать переполнявшие его эмоции с чем-то, способным отвлечь от этого радостного восприятия жизни. Андрей даже отказался от идеи посмотреть кабельное телевидение. Ну ее, эту эротику! Это даже унизительно — смотреть телевизор и дрочить, когда весь мир лежит перед тобой, столько еще впереди, раз так счастливо разрешилось дело с этой женитьбой! До глубокой ночи он просидел на балконе, вглядываясь в окна дома напротив и разглядывая прохо дивших вдоль Волгоградского проспекта поздних прохожих. Особенно девушек. Он предвкушал…

На следующий день Андрей дежурил в школе. Детей практически не было видно — шли экзамены. Вид пустых школьных коридоров навевал сентиментальные думы, Мирошкин размышлял о том, что все проходяще, и детство, и любовь, которой он толком и не узнал к своим двадцати трем годам. Грустить было приятно. Он решил сделать сегодня день отдыха и на обратной дороге купил пива, чтобы уж выпить и погрустить вволю. Казалось, торопиться теперь некуда — поскольку перспектива женитьбы улетучилась, не надо больше с таким фанатизмом просиживать в библиотеке, стараясь до осени сделать как можно больше по теме. «И кандидатские уже все сданы!» — это тоже грело душу. И с деньгами ужиматься было не нужно — хотя Завьялова казалась Андрею самой нетребовательной из его женщин, все-таки он подумывал начать кое-что откладывать к свадьбе. А раз так получилось — можно будет обновить свой гардероб и, не отказывая себе в тратах, потаскаться по книжным магазинам. Он проверил финансы — оказалось, маловато. Хотя у него и были сбережения, смущал произошедший с прошлой осени рост цен. «Интересно, сколько сейчас мне понадобится, чтобы начать «сезон» и закрутить роман с девушкой по моим запросам?» — Мирошкин выпил пиво и, ненадолго захмелев, решил, что все эти шашни с девками — пустое. Надо дело делать! Делом была диссертация…

Немного погодя, когда алкоголь улетучился, Андрей позвонил родителям и как бы между делом сообщил Ольге Михайловне, что они с Ириной расстались. Мать была, казалось, неприятно поражена, Андрей и не думал, что Ирина может так понравиться — родители и видели-то одну фотографию, правда, попросили ненадолго оставить им фото — «рассмотреть получше». «Как же так, Андрюша? — донимала теперь его вопросами Ольга Михайловна. — Почему? Ведь, кажется, хорошая девушка. Мы и фотографию уже всем знакомым показали. И семья хорошая. Не пожалеешь?» Андрею нечего было сказать. «А и правда не пожалею ли? — задумался он. — Может быть, притерся и прожил бы всю жизнь? Может быть, она — то, что мне нужно?» Но когда тем же вечером позвонила Завьялова, Мирошкин, услышав знакомый голос, сразу обрел уверенность. «Нет, нет, — решил он. — Не притерся бы. Не она…»

Поначалу в разговоре Завьялова попыталась пойти на хитрость — сделала вид, что ничего такого не произошло, пустая ссора, которая для отношений «двух любящих людей» ничего не значит. Но Мирошкин не дал ей шанса, решительно заявив: нет, продолжения быть не может, он все понял, во всем разобрался, им лучше расстаться. В ответ Ирка наговорила ему всяких гадостей, впрочем, зло и веселым тоном, как бы давая понять, что ее происходящее даже забавляет, — какой пустяк, убила на него год жизни и осталась в итоге ни с чем. Ну, такого она, конечно, не говорила. Зато Андрей услышал, что она — «это самое лучшее», что было в его жизни, а он — «ничтожество», «моральный извращенец», «одинокий волк», «не способный завести семью», и у него «никогда не будет детей». И вообще — она «ни разу под ним не кончила». В ответ Андрей честно признался: и она его, увы, не удовлетворяла. Ирина взбесилась, начала кричать, Андрею казалось, будто из трубки пышет жаром, так «полыхала» Завьялова. «Как же она меня все-таки любит», — лениво думал он, ожидая удобного случая, чтобы прекратить «этот балаган». Но после такой мысли, впервые за время разговора, молодой человек готов был пожалеть о содеянном… Однако не позволил себе этого: «Ну, вот видишь, Ирочка, какой я на самом деле. Хорошо, что ты все это поняла и теперь не будешь жалеть о таком дерьме, как я. До свидания». Трубка легла на аппарат. Весь оставшийся вечер и следующий день Андрей провел, с опаской поглядывая на телефон. Ему не хотелось больше разговаривать с Завьяловой. Она не позвонила, и Андрей вздохнул свободно. Произошедшее в эти два дня казалось настолько несомненным завершением их отношений с Ириной, что было даже как-то странно вспоминать о том, как они собирались «недели через две-три или чуть позже» подавать заявление в загс. Вот как в жизни все смешно получается.

* * *

В начале одиннадцатого Андрей Иванович, уставший за бесконечный рабочий день, вышел из вагона на станции «Пражская» и, поднявшись по ступенькам, попал в подземный переход метро. В сравнении с утром здесь теперь кипела жизнь. Из музыкального киоска неслось сверхпопулярное «Либэ-либэ, аморэ-аморэ, либэ-либэ. Любовь!» Рядом с киоском под «Машу и медведей» пританцовывали две девицы — топтались на одном месте, постукивая высокими толстыми каблуками-«копытами» друг о друга. Глаза их безотрывно скользили по витрине с кассетами и дисками. «Совсем маленькие еще, а вид уже — ого-го! — оценил их учитель, — к таким и подойти-то страшно — одним воздухом отравишься. Ага! А этот и вправду в школу не пошел». Последнее замечание относилось уже к толстому школьнику, который утром покупал у старух сигареты. Мальчик с нелепо смотрящимся в это время суток школьным рюкзаком за спиной изучал соседнюю витрину. Там были выставлены сувениры — китайская дрянь — шкатулки, сабли, ножи, зажигалки. Было заметно, что парнишка разглядывал все это уже много раз — больно скучающий был у него вид. Но что-то же нужно было ему рассматривать в этом переходе! Дорогу Андрею Ивановичу пересек бомж — жуткого вида человек поднял оставленную кем-то у витрины ларька бутылку из-под пива, выпил остатки ее содержимого, выплюнул окурок, который вероятно бросил в бутылку ее прежний пользователь, и засунул емкость в грязную, мокрую сумку, набитую пивной посудой и раздавленными металлическими банками — добычей, вырученной за время прохода по подземному переходу. Андрея Ивановича охватило чувство брезгливости…