Утром третьего дня «праздников» пара выбралась погулять, дошла до ближайшего метро, где наткнулась на секс-шоп. Впечатления, накопившиеся в Мирошкине, требовали выхода, и, насмотревшись в магазине на сексуальное белье, фаллосы всевозможных размеров и цветов, Андрей обратил внимание на витрину с мелкими приспособлениями, среди которых лежали и тюбики с мазями специфического назначения. Молодой человек сразу вспомнил рекомендации Лавровой, принял решение и купил один из тюбиков… Испытание не доставило Мирошкину никакого особенного удовольствия, а для Завьяловой, у которой, как выяснилось, был геморрой, оно вообще стало причиной физических страданий, в результате которых девушка даже слегла и весь последний день их «семейной жизни» провела в постели, изредка выбираясь из нее в душ. Эта ее неожиданная немощь не только не вызвала у Андрея сочувствия, напротив, молодому человеку вдруг стало ясно, что ему больше нечего делать с измученной им партнершей. Он, конечно, не додумался тогда до понимания очевидной, в общем, вещи — происходивший с ними последние месяцы «сексуальный экстрим» свидетельствовал о том, что он устал от девушки и, пресытившись, ищет новых ощущений, силясь добавить в их отношения хоть немного остроты. А кроме редкого секса в этих отношениях ничего по большому счету и не было, хотя Мирошкин прекрасно осознавал, что Завьялова — девушка интеллектуально развитая и, наверное, вполне могла привлечь кого-нибудь другого, того, кто не ограничивался бы в общении с ней тем чисто потребительским отношением, которое всеми силами демонстрировал Ирине ее нынешний избранник. Вообще то, что она его выбрала и так долго добивалась, Андрей считал большой глупостью и за это где-то в глубине души даже презирал опостылевшую живую игрушку.

По мере того как майские дни становились теплее, а девушки на улице оголеннее, нарастал кризис в отношениях молодых людей. Мирошкин теперь практически каждый раз во время близости с Завьяловой «эксплуатировал» образы Костюк, Серковой, Лавровой или вообще какой-нибудь незнакомки, незадолго до того увиденной в метро или библиотеке. Всех встречных девиц Андрей сравнивал с Ириной, и, если девица уступала в чем-то его избраннице, что, кстати, бывало нередко, он облегченно фиксировал: «Ирка лучше», так, как будто старался убедить себя в правильности сделанного выбора. Да, да — речь теперь шла именно о выборе! Они встречались уже полгода, для Андрея это был «рекорд», но этот срок ко многому и обязывал — надо было на что-то решаться. И, внутренне не веря в реальность происходящего, Андрей поддерживал уже ставшие традиционными разговоры с Ириной о свадьбе, посещал обеды с ее родителями — людьми, которые ему с каждой новой встречей казались все более и более неприятными. Чем они ему так не нравились, Мирошкин толком объяснить не мог, но когда наконец попытался разобраться в этом вопросе, стало понятно — абсолютно всем. Не нравилась будущая теща своей манерой медленно подбирать слова в разговоре, как бы опасаясь сказать что-нибудь не то, казалось, стеснявшаяся себя. Не нравилась она и потому, что все время роняла и била посуду, не нравилось то, как она ела, непроизвольно закрыв глаза и покачивая головой, и вся ее молчаливая фигура, изломанная родами троих детей, придавленная испуганно-настороженным отношением к своему мужу, не нравилась. В какой-то степени возникшая антипатия находила поддержку в том, как относился к жене Валерий Петрович Завьялов, не стеснявшийся своей манерой общения демонстрировать презрение к собственной подруге жизни. Он как бы говорил Андрею, как и всякому другому: «Вот, видите, женился на этой когда-то, дети пошли, теперь деваться некуда. Но вы не думайте, что я не понимаю, с каким барахлом живу, заслуживая большего». Но и будущий тесть, являвший полный контраст со своей тихой, всю жизнь просидевшей дома при детях, клушей, категорически не нравился. Да, глядя на Валерия Петровича, сразу становилось понятно, что он многое повидал и немало испытал. Правда, все его испытания и впечатления, казалось, сводились к тому, что и где он ел и в каких количествах пил.

— Валерий Петрович, Ира говорила, что вы долго жили в Венгрии?

— Жил, — глаза Завьялова, заплывшие бородатыми щеками, вспыхивали самодовольными огоньками. Шел второй час очередного обеда, и будущий родственник Мирошкина уже «уговорил» бутылку водки. Вообще было заметно, что он пьет.

— Жил, — повторил он, — вот как-то, помню, пошли мы с приятелями в кабаре и так близко сидели к эстраде, что было видно — почти у всех танцовщиц заштопанные чулки…

Можно было подумать, будто никаких иных впечатлений от двухлетней жизни в Будапеште у Завьялова не осталось. Примерно такие же байки он рассказывал и о своей непродолжительной, как видно, поездке в страну с мудреным названием где-то в Латинской Америке или Африке — Андрей все хотел потом по карте отыскать эту страну, запомнить название, а заодно уточнить, на каком из материков она располагается. Там главным событием поездки стало поедание обезьяньих мозгов прямо из искусно приготовленной поварами черепушки примата. «Представляешь, Андрей, — смаковал подробности Валерий Петрович, — они сначала ввезли на столике в зал ресторана живую обезьянку, потом у нее, повторяю, у живой, вскрыли голову, прямо на наших глазах, вынули мозг и приготовили. Остатки каннибализма». Мирошкину даже показалась, будто вся работа Валерия Петровича референтом в международном отделе ЦК КПСС к тому и сводилась, что он предавался гастрономическим удовольствиям и занимался еще чем-то, способствовавшим появлению на лице у тихой Татьяны Кирилловны того самого выражения тупой покорности судьбе, так поразившего Мирошкина при их первой встрече.

Однажды, пребывая в дурном расположении духа — с июня месяца Андрей часто находился в этом настроении, — Мирошкин высказал Ирине свои соображения относительно партийной работы Завьялова-старшего, а в конце сделал вывод о том, что ему-де «теперь понятно, почему развалился Советский Союз». Реакция получилась бурная. «Ты же ничего не знаешь! — горячилась Ирина. — Папа с работы почти не вылезал! На таких, как он, все как раз и держалось. Он очень умный! Школу с золотой медалью окончил… А каково ему было, приехав из Термополя, без блата поступить в МГИМО и потом устроиться работать в ЦК?! А еще отцу в МИДе предлагали остаться. Тебе такое даже и не снилось! И когда СССР рухнул, папа страшно переживал. Ведь мы были стопроцентно советские люди, после землетрясения в Спитаке — помнишь, в восемьдесят восьмом году? — родители даже собирались усыновить армянского ребенка. Передумали, правда. Своих все-таки трое… Да, для нас в девяносто первом году не только Союз — весь мир рухнул! А папа и тогда из партии не вышел — настоял, чтобы ему в трудовой книжке написали: «уволен в связи с ликвидацией организации». Это про ЦК КПСС! Он потом четыре года нигде не работал, верил, что будет, как он говорил, «реставрация» и с «демократами» еще посчитаются. Только год, как пошел работать в фирму к своим знакомым».

Запустение завьяловской квартиры получило наконец свое объяснение. Но сообщение о том, что здоровый, нестарый мужчина четыре года пролежал на диване, заливая горе водкой (эту деталь Мирошкин додумал уже сам), ожидая какой-то «реставрации», не вызвало у Андрея сочувствия. Ни сам Андрей, ни его родители не были одержимы «совком», как Завьяловы. Ольга Михайловна, имея репрессированного отца, в самые застойные времена во время просмотра программы «Время» всегда отпускала критические замечания, смущавшие Ивана Николаевича, который, впрочем, с женой не спорил, больше молчал, только просил быть осторожнее в разговорах с чужими. Предупреждения были излишни — даже Андрей узнал о драматических перипетиях биографии дедушки Миши лишь лет в шестнадцать. Во время перестройки Ольга Михайловна в своих взглядах довольно быстро дрейфовала от веры в «очищенный социализм» к вере в «прогрессивный капитализм», которая несколько скорректировалась после наступления этого самого капитализма. Исчезновение СССР в семье Мирошкиных прошло как-то незаметно. Впрочем, слушая Ирину, Андрей разумом понимал, что после удара, который перенес Валерий Петрович, непросто было оправиться. И все-таки антипатия к Завьялову была столь сильна, что Андрей не сдавался.