— Вы хотите сказать, что потом ей лучше вернуться домой в Австралию?

У леди Тарлтон был такой вид, как будто она вот-вот упадет по причине упадка сил. Зима обострила черты ее лица. А весна еще не успела восстановить растраченные силы. Она оставалась все той же, аристократически бледной красавицей и по уши погруженной в работу леди Тарлтон. Живописно растрепанные волосы струились из-под французской альпинистской шапочки, которую она носила из-за холодов. Споры с генералами так и не добавили раболепия ее натуре. Она заводила речь об учреждении в Париже этим летом «Австралийского клуба». Ведь когда солдаты после окопов окажутся в столице, им прежде всего будет негде жить. Им останутся только гостиницы Христианской ассоциации молодежи, говорила она, и они будут мести парижские тротуары, не имея возможности даже осмотреть достопримечательности, и потом убеждать себя, что повидали Париж.

Леди Тарлтон уже съездила в Париж и осмотрела там несколько зданий, побеседовала с генералами и, надо признать, кое-чего добилась. Ее неприязнь к военным в чине генералов вызывала у последних взаимное чувство, и в ее стремлении обойти тыловой генералитет было что-то от действий расшалившейся школьницы.

Проходя по отделениям, леди Тарлтон постоянно готова была обсуждать свои баталии с генералами, и австралийцам нравилось, когда она в пух и прах громила этих канцелярских героев.

— Они смотрят на меня такими глазами, — говорила она в своей обычной манере — нос чуть заносчиво вверх, подбородок чуть вперед, — будто я обратилась к ним за разрешением открыть индусский бордель.

Дарлингтон был и оставался ее соратником. Он не только проводил бесчисленные часы в отделениях, включая операционное, где ампутировал пораженные сепсисом конечности, или приводил в порядок те, которые были деформированы в ходе лечения, но и заполнял бланки, писал письма и при этом еще находя время, чтобы разглядывать в микроскоп препараты из тканей живых и уже умерших пациентов на предмет обнаружения в них патологических изменений.

Наоми продолжала время от времени видеться с английскими коллегами в Булони и Вимрё, которые были наслышаны о госпитале для австралийцев леди Тарлтон и считали его дилетантской затеей эксцентричной особы. Комизма ситуации добавляли и слухи о романе леди Тарлтон с главным хирургом — а такие сплетни давно вышли за стены Шато-Бенктен. Все дело было в том, что их собственное начальство — хирурги и просто врачи — всеми силами пыталось внушить медсестрам, что Шато-Бенктен — затея несерьезная, на которую им и равняться нечего. Одна из медсестер, с которой Наоми встретилась в Булони, поинтересовалась, дескать, это не у вас там сходит с ума врач, который заставляет всех напяливать маски?

Такой вопрос сразу вызвал у Наоми приступ верности Шато-Бенктен.

— Думаю, вам стоило бы приехать, — ответила она, — и взглянуть на его данные по сепсису.

Однако приходилось признать, что походка у Дарлингтона журавлиная, а его манера уставиться на тебя неподвижным взглядом наводила на мысль, что это человек, мягко говоря, своеобразный. И он, и леди Тарлтон готовы были смести все вокруг, но заставить оппонента увидеть очевидное там, где они сами это видели.

Вскоре после того, как доктор Эйрдри поставила Митчи диагноз, дыхание Митчи стало затрудненным, а температура подскочила до сорока. Болезнь достигла пика — теперь оставалось ждать кто кого. Митчи уступать явно не собиралась. Это, разумеется, не означало, что она выйдет победительницей, и Наоми это прекрасно понимала. Это просто говорило о том, что сестра Митчи была настроена одолеть смертельную хворь. И возможности впрыснуть ей дарующую благодатное умиротворение инъекцию на сей раз у Наоми не было.

К концу мая пневмония отступила, превратив сестру Митчи едва ли не в старуху. Кисти рук приобрели красноватый оттенок, исхудали, стоило ей протянуть руку за стоящей на тумбочке чашкой чая, как пальцы начинали трястись. Наоми не имела возможности часами сидеть у ее постели. Ее назначили старшей по отделению и — фактически, но не по званию — старшей сестрой. Мысль о том, что ей следовало бы и получать, как старшей сестре, нисколько ее не тревожила, скорее забавляла. Мирские заботы подобного плана Наоми не волновали, она метила выше. Вот вырасти в глазах леди Тарлтон и майора Дарлингтона — дело другое, к этому она стремилась.

И вот, наконец, письмо от Кирнана!

Затем он перечислял дни, когда будет в Париже.

Наоми сразу же поняла, что их с Кирнаном предпочтения полностью совпадают. Она именно так все себе и представляла — «никак не свяжет Вам руки, она основана на здравом смысле и скромная». Не составит никакого труда убедить леди Тарлтон, что ей необходимо повидаться с женихом (термин «возлюбленный» явно не подходит к их случаю) в Париже. Для Кирнана было очень важно, чтобы церемония помолвки прошла в соответствии с его конфессиональной принадлежностью.

— У вас есть жених? — спросила леди Тарлтон.

— Да, получила от него письмо с предложением помолвки, — призналась Наоми.

— Помолвки? Он не иудей? — продолжала допытываться леди Тарлтон.

— Нет, он член «Сообщества Друзей».

— Квакер, стало быть, — отметила она. — Как интересно! И моя семья тоже были квакеры. А вот я… Впрочем, не стоит об этом. Вообще-то квакеры менее склонны к ханжеству, чем остальные. Понимаете, что я имею в виду?

В Булони Наоми села на дневной поезд до Парижа, а там добралась до Дома британских медсестер — богато украшенного здания у Марсова поля. По случаю помолвки лейтенанту Кирнану дали краткосрочный отпуск — на один день. Он заехал за Наоми, как и предупредил в телеграмме, ровно в девять утра. Стоило ей увидеть его, как ее охватила безумная радость. У нее не было ни малейшего ощущения искусственности предстоящей церемонии. На нем был коричневый костюм — Наоми впервые видела Кирнана в штатском. Он даже показался ей каким-то совершенно иным, невиданным и непривычным, демонстрирующим новые черты.