– Вот же гад, – вымолвил Моти.

– Гад, – подтвердил я.

Однако наши подозрения не подтвердились. Зам. ротного, веселый, всегда улыбающийся младший лейтенант, встретил нас у рынка. Он возглавлял патруль, готовящийся выйти в первый рейд.

– Чеченцы прибыли! – воскликнул лейтенант, когда мы с Моти, гремя амуницией, вылезали из «нун-нуна». С его легкой руки кличка «чеченцы» приклеилась к нам прочно и надолго.

Лейтенант быстро обрисовал задачу. Прошлой ночью кто-то бросил в джип ротного бутылку с зажигательной смесью. Ротный успел выскочить, но машина сгорела дотла. Произошло это на улице, ведущей от рынка к Бейт-Адасса, еврейскому дому, в самом центре арабского Хеврона. В качестве наказания, проезд и проход по улице для арабов теперь запрещен. С самого утра улицу загородили мешками с песком, оставив небольшой проем, и в этом проеме грудью должны встать мы с Моти.

– Учтите, – предупредил лейтенант, – арабы будут стараться пройти через блокпост любыми правдами и неправдами. Наказание само по себе не велико – обходная дорога через переулки всего метров на двести длиннее. Но нет выше удовольствия для арабского мужчины, чем показать всем соседям, что он смог пройти там, где они не сумели. Ну, и гордость от победы над властью. А власть на блокпосте, – тут он почему-то посмотрел на Мотю, – это вы.

Итак, задача простая – проход запрещен. Для всех, вне зависимости от пропусков, справок и удостоверений. Кто бы ни пришел, хоть мэр Хеврона – у вас приказ: не пропускать. Вот тут и пригодится, – теперь он почему-то поглядел на меня, – ваша русская ментальность. Если возникнут проблемы – сразу сообщайте по рации.

Мы заступили на пост, огляделись. Прямо перед нами начинался рынок: большая площадь, уставленная торговыми палатками и прилавками. Рынок, как рынок, только мусора больше обычного и прилавки сильно обшарпаны. Народу на нем пока было мало, продавцы неспешно раскладывали свой товар: помидоры, огурцы, дыни, хурму, персики, бананы, киви – всего не перечислишь. Посетители: три– четыре толстые арабки, в балахонистых галабие и туго схваченных вокруг шеи платках, только присматривались, иногда спрашивая о чем-то продавцов.

Стиль работы мы избрали тот же, что на крыше: я встал в проходе, а Моти уселся за мешками, возле прислоненной к стене дома рации. О сне, расслаблении, отдыхе без каски и бронежилета думать уже не приходилось. Моти сразу начал ворчать под нос, ожидая, как обычно, моего ответа, но тут, впервые за прошедшие недели, началась настоящая караульная служба.

Увидев, что проход загорожен, арабы устремились на штурм. Каждый из них пытался пройти, опустив очи долу и делая вид, будто полностью погружен в свои мысли. Остановленный моим окриком, он широко открывал глаза, напускал на себя вид глубочайшего изумления. Он шел бы себе и шел, размышляя о чем-то важном и дорогом, а тут какие-то солдаты, мешки с пешком…

На мой иврит они не обращали ни малейшего внимания, словно не понимали ни слова. Полнейшая ложь, за тридцать с лишним лет, прошедших после перехода Хеврона в израильские руки, все арабы выучили иврит и весьма бегло на нем изъясняются. Пришлось мне напрячь память и вспомнить зазубренные когда-то несколько арабских слов. Самых простых, необходимых для караульной службы: стой, запрещено, назад, нет прохода.

Услышав звуки родной речи, очередной араб кивал головой и тут же доставал из кармана какую-нибудь бумажку, которую предъявлял мне в качестве пропуска. Поначалу я эти бумажки читал, не потому, что собирался пропустить, ведь приказ звучал совершенно однозначно, а из чистого любопытства. Бумажки были самыми разными, от обыкновенной почтовой квитанции, до удостоверения, утверждающего, что податель сего сотрудничает с полицией.

Просмотрев бумажку, я возвращал ее хозяину и повторял тот же набор арабских фраз. Мужчины, после нескольких возмущенных жестов разворачивались и уходили. Хуже было с женщинами. Они начинали голосить тонкими, истерически взвинченными голосами, наверное, проклиная меня, моих родственников, израильскую армию, государство Израиль и весь еврейский народ. За точный смысл и адрес проклятий я не ручаюсь, поскольку произносились они на арабском, но ярость, текущая из глаз, презрительно искривленные губы, и брызги летящей во все стороны слюны работали не хуже синхронного перевода.

С одной из этих дам у меня чуть не случился конфуз. Здоровенная, даже на фоне прочих, бабища, с лицом цвета лежалой говядины, подошла почти вплотную, держа на руках ребенка. Мальчику на вид было года три или четыре, он лежал на руках у матери, закрыв глаза и бессильно свесив руки. Лоб его покрывала испарина. На вполне внятном иврите бабища объяснила, что возвращается от врача, ребенок болен, живут они во-о-он в том доме, и она просит разрешения пройти.

Я заколебался. В конце-концов, мы же не воюем с мирным населением, пусть оно и враждебно, и не издеваемся над больными детьми. Испарина на лбу, возможно, означает, что у мальчика высокая температура. Ребенку нужно в постель, теплого молока, лекарство. Пока я колебался, арабка стояла, наклонив голову. Я уже было собрался отойти в сторону и пропустить ее, но тут она окатила меня взглядом, наполненным такой ненавистью, что всякое желание идти ей на встречу тут же пропало.

– Запрещено, – сказал я по-арабски. – Нет прохода.

Бабища злобно плюнула мне под ноги, отошла в сторону шагов на пять и резким движением сбросила ребенка на землю. Он, словно того ожидая, тут же пустился бежать к группе мальчишек, кучковавшейся у крайнего ряда прилавков. Теперь стало понятно, отчего на его лбу блестели капли пота.

Разозлившись, я решил про себя, что больше не вступаю ни в какие разговоры, и не рассматриваю документы. Как только очередная фигура, опустив очи долу, приближалась к блокпосту, я останавливал ее решительным окриком, и властным движением руки приказывал заворачивать оглобли. Арабы моментально ощутили смену психологического состояния часового и перестали штурмовать проход.

Теперь мое внимание занимали только мальчишки. Они с гордым и независимым видом то дефилировали мимо блокпоста, то собирались в группки возле угла ближайшего дома, то снова рассыпались по сторонам улицы. Их грубые лица, покрытые угольными точками угрей и огненного цвета прыщами, разодранными до крови бесконечным почесыванием, внушали опасения. Я гнал мальчишек прочь, ведь от этой публики можно было ждать чего угодно: от камня в голову до ножа в спину. Но они не уходили, а, отодвигаясь на пару десятков метров, снова собирались в кучку.

Опасность витала в воздухе, не зря наш патруль выходил на маршрут в полной боевой выкладке и со взведенными ружьями. Я еще раз внимательно оглядел рынок и не поверил своим глазам. Между лотками лихо крутились на велосипедах двое десятилетних мальчишек в кипах и цицит навыпуск. Их длинные пейсики развевались за спинами, точно ленточки от бескозырок. Один из них круто затормозил, взял лотка помидор, и что-то спросил у продавца. Тот взмахнул ладонью, подтверждая мизерность цены, но мальчишка отрицательно покачал головой, и покатил дальше.

– Это дети поселенцев, – сказал Моти. – Чувствуют себя, как рыбы в воде. Еще бы, они ведь родились в Хевроне, выросли на этих улицах.