– А, к черту, – сказала она, – я нас отсюда вытащу.

– Сито…

Она похромала по пыльным клумбам. Хрясь. Хрясь. Хрясь. Времени было мало, но ей требовался только один шанс. Она выпуталась из черной рясы и в порыве паники подумала, не снять ли рубашку, но решила обойтись. Стянула перчатки с мокрых красных ладоней. Зачем-то закатала рукава: наверное, чтобы занять чем-то дрожащие руки. Она старалась говорить как можно спокойнее. В каком-то смысле она действительно успокоилась. Да она никогда в жизни не была такой спокойной.

– Ладно, – сказала она, – теперь я понимаю. Я все окончательно и полностью поняла.

Харроу, приподнявшись на локтях, следила за ней черными, беззвездными, но нежными глазами.

– Нав, – сказала она самым кротким тоном на ее памяти, – я больше не могу держать стену.

Хрясь! Хрясь! Хрясь!

– Я не знаю, как ты ее и сейчас-то держишь, – ответила Гидеон и двинулась назад. Посмотрела, к чему она идет, снова посмотрела на некромантку. Та со свистом втягивала воздух и смотрела на нее с обычной для себя снисходительной жалостью, как будто Гидеон наконец утратила остатки разума и могла в любой момент обмочиться. Камилла смотрела на нее без всякого выражения. Камилла из Шестого дома идиоткой не была.

– Харроу, – сказала Гидеон, – я не смогу сдержать свое обещание, потому что меня интересуешь только ты. Ты поняла? Для этого и нужны рыцари. Без тебя меня не будет. Одна плоть, один конец.

Тень подозрения промелькнула на лице некромантки.

– Нав, что ты делаешь?

– Самую жестокую вещь, которую кто-либо с тобой делал за всю твою жизнь. Ты поймешь, что надо сделать. А если не сделаешь, то мой поступок никому не принесет никакой пользы.

Гидеон развернулась и прищурилась, прикидывая угол. Оценила дистанцию. Взгляд назад стал бы худшим поступком во вселенной, так что оборачиваться она не стала. Вдруг ей показалось, что она, четырехлетняя, снова стоит перед дверями Дрербура и ревет. Ее страх и ненависть ушли. Дрербур был пуст. Никакого Крукса. Никаких богом проклятых пратетушек. Никаких беспокойных тел, чужаков в саркофагах, мертвых родителей. Она сама стала Дрербуром. Она – Гидеон Нав, а Нав – имя Девятых. Она впитала тлетворное, тихое, гнилое безумие этого места и открыла ему свои двери. Руки ее больше не дрожали.

Хрясь. Хрясь. Хрясь.

Купол накренился и заскрипел. От него отваливались огромные куски, впуская внутрь столбы света. Она ощутила движение за спиной, но она была быстрее.

– За Девятый дом, – сказала Гидеон.

И упала вперед, прямо на железные шипы.

– Ладно, – сказала Гидеон, – ладно. Вставай.

Харрохак Нонагесимус встала.

– Отлично! – сказала ее рыцарь. – Кстати, можно уже переставать реветь. А теперь для начала проверь, не собирается ли кто заморозить Камиллу. Хочу заметить, что я не подписывалась на посмертный вестник ботана от Паламеда Секстуса.

– Гидеон, – провыла Харроу бессвязно, – Гидеон!

– Нет времени, – отмахнулась Гидеон. Горячий ветер обдувал их обеих и сдувал волосы Харроу прямо ей в лицо, – воздушная тревога.

Щит вздохнул, дрогнул и наконец рухнул. Древняя ликторская тварь бросилась вперед, безмозглая и торжествующая. Харроу увидела ее во всей красе: ноздреватая масса регенерирующего пепла и множество зубов. Если раньше она двигалась с убийственной скоростью, то теперь словно плыла в густом сиропе. Она расплывалась по краям, но держала наготове сотню белых копий.

– Убей ее, – велела Гидеон.

И Харроу убила ее. Это оказалось удивительно просто. Тварь была всего-навсего ожившим скелетом, да и то сделанным без всякого изящества. Наполовину она уже развалилась, изгрызла сама себя, как рвущийся из капкана зверь. Голова оказалась просто хитиновой пластиной. Позвоночник – костяным столбом. Оставшиеся щупальца опали, как листья под дождем, перехваченные на середине движения. Кости последовали их примеру. Вся эта масса проплыла сквозь дыры в стеклянных панелях и белой кометой с дрожащим костяным хвостом обрушилась вниз, в ревущий океан.

– Вон там мой меч, – сказала Гидеон, – бери. Бери и кончай на меня смотреть, сучка. Не смей на меня смотреть!

Харроу отвернулась от железной решетки, подняла двуручный меч и вскрикнула. Он был слишком тяжелый, слишком неудобный. Гидеон протянула руку, поправила хват. Другой рукой она обхватила Харроу в странном объятии. Жесткие от мозолей пальцы сомкнулись на руке Харроу. Вес этой штуки все еще больно оттягивал Харроу руки, но Гидеон обхватила ее запястье, и они, несмотря на боль, подняли меч вместе.

– У тебя руки, как макаронины, – мрачно сказала Гидеон.

– Я некромант, Нав!

– Ладно, ладно. Надеюсь, следующую тыщу лет ты будешь поднимать гантели.

Они застыли щека к щеке. Рука Гидеон и рука Харроу сплелись, держа меч на весу. На клинке играл свет. Терраса раскинулась перед ними, засыпанная стеклянными осколками, там, где летела тварь. Теперь она медленно, легко, как пух, падала с обрыва. Харроу посмотрела на Гидеон, и глаза Гидеон, как всегда, напугали ее: их глубокий янтарный цвет, необычное горячее золото, похожее на свежезаваренный чай. Она моргнула.

– Я не могу, – сказала Харроу.

– Ты уже это сделала, – сказала Гидеон, – это сделано. Ты меня съела и переработала. Мы не сможем вернуться домой.

– Я это не вынесу.

– В жопу себе это засунь. Ты и так пожрала две сотни сынов и дочерей нашего Дома, что тебе еще один.

Перед ними стояла Цитера из Первого дома, хотя заметили они ее не сразу. Она стояла, опустив рапиру, смотрела на них глазами такими синими, что в них тонул всякий свет. Сад исчез, осталась только она и ее хренова зеленая рапира. Губы ее приоткрылись крошечным «о». Она не особенно встревожилась, просто удивилась, как будто увидела северное сияние, мираж, игру света.

– А теперь мы надерем ей задницу как следует, – сказала Гидеон. – Блин, Нонагесимус, кончай реветь. Как сражаться, если ты ревешь?

Харроу с трудом проговорила:

– Я не могу представить себе мир без тебя.

– Можешь. Просто он не такой крутой и не настолько секси.

– На хер иди, Нав!

– Харрохак, – сказала Гидеон из Девятого дома, – когда-нибудь ты умрешь, тебя похоронят, и тогда мы все обдумаем. Прямо сейчас я не могу сказать, что все будет хорошо. Я не знаю, правильно ли мы поступили. Я даже выругаться не могу. По большому счету, я галлюцинация, порожденная твоим мозгом в результате масштабной травмы слияния с моим мозгом. Да даже не будь я галлюцинацией, я бы все равно ни хрена не знала, Харроу. Я ничего не знаю, кроме одной вещи.