А ночь все не кончалась, долгая ночь поздней холодной осени.

– Замерзла? Укройся, – говорил я, когда эта женщина вздрагивала и прижималась ко мне сильнее прежнего, но она лишь мотала головой где-то у меня под мышкой, сводила и разводила худые лопатки и беззвучно шевелила сухими губами у моего подбородка.

И снова я размышлял: «Зачем? Напрасно, глупо! Все из-за Дашки, из-за Дашки!» И снова жалел ту, которая лежала рядом, но была не нужна мне. И в который раз сгорал от стыда из-за своей мужской несостоятельности, чем бы эта несостоятельность ни была вызвана – равнодушием, отторжением, водкой или застарелым, мешающим жить «по-людски» чистоплюйством.

– Не думай, мы не спьяну… – сказала вдруг она, и голос ее прозвучал глухо, а слова – неразборчиво, потому что, говоря, она бегло целовала меня. – Я знаю, ты ничего ко мне не чувствуешь. Но я ни о чем не жалею. Бывает, достаточно и одной ночи…

– Достаточно для чего?

– Для всего. Для жизни, – она завозилась, легла на бок, примостила мне на грудь голову, чтобы без помех засматривать в глаза. – Может, поймешь… Представь: вот ты живешь, ждешь чего-то, надеешься, а все выходит не так, все наоборот, как бы назло, и каждый день одно и то же, одно и то же. А если к тому же здесь, – она положила ладонь себе на грудь, туда, где едва слышно тикало ее сердце, – вот здесь ни разу не аукнулось…

– Ни разу?

– Прежде – ни разу. Вот и живешь ожиданием, а надежда уменьшается, тает. И вдруг – раз: понимаешь, жизнь бессмысленна, устроена подло, не по-божески. И человек – никакая не вершина, а та же гусеница, муравей или еще какая букашка: вкалывает, жрет, спит. И я не лучше: и замужем побывала, и родила, а обнять некого. Тошно, скучно, не нужно!

У меня внезапно свело скулы:

– Так ты – от скуки?..

– С тобой? Да, сперва со скуки. Появился какой-то не то невызревший, не то подкаблучник. Смазливый и только. Думала: когда наконец решишься меня уволить, как велел Мартынчук, потом дозналась: не поддался, отстоял. Почему? Тут впервые что-то забрезжило – как в молодости: с этим бы пошла. Потом началось: как встречу – нечем дышать, воздуха не хватает. Никогда не тонул? Было? Тогда знаешь, что такое последний вдох, самый последний: хотя бы один раз вынырнуть, вдохнуть!.. – Она подняла голову, вгляделась, и я не то чтобы увидел – почуял глубину ее черных, непроглядных зрачков. – Давно этого хотела… И вот…

– И вот разочарование: обыкновенный да еще выбитый алкоголем из колеи, – улыбнулся я, подразумевая под «выбитый алкоголем» кое-что иное. – Помнишь, Печорин наставлял Грушницкого: «Женщины любят только тех, которых не знают»?

– Дурак твой Печорин! Никакие знания не нужны: женщина полюбит – сразу почует и примет, как собака…

– А если просто так? Как Оболенская с Саранчуком…

– Оболенская – современная девица без комплексов. Заявила: хорошо бы в любовниках иметь прокурора. Что в голове, то на языке. У таких просто: с первым встречным так с первым встречным, никаких проблем.

Никаких проблем? У Дашки, выходит, тоже никаких?.. Или любовь?..

– Ну а ты-то? – спросил я, едва сдерживая внезапную злобу, и про себя попрекнул: а как же Козлов? – но произнести вслух не рискнул: было или не было – не мое это дело.

Плечи ее напряглись, и губы, почуял я, поджались и отвердели.

– Я уже в том возрасте и состояние дел моих такое, что можно и с первым встречным. Можно и с первым встречным, но противно. А вот когда здесь, – она снова положила ладонь себе на грудь, – включается что-то, чему нельзя противиться… Неужели не понимаешь? У меня к тебе другое…

– Прости, – покаялся я, прижимая эту женщину к себе и целуя в теплую макушку. – Просто я не понимаю, как можно с кем ни попадя… Почему один… одна живет с другим, уверяет, что любит, а потом выясняется…

Я замолчал, не зная, стоит ли говорить дальше. Не рассказывать же ей про Дашу?! Нельзя рассказывать! Но тогда как понять?..

– А что понимать? – словно угадав мои мысли, вздохнула она. – Это как первый раз войти в воду: сначала и стыдно, и страшно, и горько, когда к тебе впервые лезут под кофточку и тискают за грудь, раздеваться в первый раз и стыдно, и страшно, прямо до слез. А как больно и противно, когда… Но едва переступила порог – дверца захлопнулась, и ты уже женщина, назад не побежишь, беречь больше нечего. Остаются любовь, если еще есть любовь, и совесть. Но любовь часто уходит, а совесть – такая редкость!

– Сереет, – пробормотал я, отворачиваясь к окну, чтобы ненароком не разглядела моего лица. – Скоро утро.

– Да, – отозвалась она негромко. – Ты, пожалуйста, не сердись. Я ведь украла тебя не навсегда. Завтра поедешь домой и помиришься. Поцелуй меня еще раз. Все, пошла.

«Как же, поеду и помирюсь! – думал я, когда Надежда, белея спиной и узкими ягодицами, одевалась в предрассветных сумерках кабинета. – Любовь и совесть, откуда им взяться, если случилось то, что случилось? Помириться? Как, зачем, если любви и совести не осталось? И любви, и любви! – если не осталось совести, какая, к черту, любовь?!»

Едва я успел собрать постель и привести себя в порядок, как зазвонил телефон. «Ну вот, и о чем говорить?» – озадачился я, сразу угадав, что звонит Даша, и, несмотря на происшедшее между нами, страшась этого разговора.

– Что случилось? – спросила она в трубку глухим, севшим голосом. – У тебя что-то случилось? Я звонила несколько раз, сказали: на выезде…

– У меня все хорошо. Поздно вернулся, не хотел тебя будить. Приеду – поговорим. А сейчас прости…

– Но мне надо…

Послышались короткие гудки – это я непроизвольно нажал на рычажок телефона пальцем. И тотчас всплыло в памяти – на первый взгляд абсолютно не к месту – восклицание булгаковского Понтия Пилата: «О, боги мои!.. Яду мне, яду!» И вслед за тем захватило, закрутило в безумной спирали: «Вот и все! Необратимо, безвозвратно! Но это она, Дашка, приложила руку к тому, чтобы безвозвратно!..»

Но и еще что-то беспокоило и тяготило меня, что-то не менее близкое и неизбежное. Не без некоторого смятения я сообразил, что ожидаю появления на работе Надежды Гузь. «Сейчас придет. Как повести себя после всего, что произошло между нами ночью? Ненужно, глупо! Еще и опозорился – курам на смех. Вот уж действительно – нашла мужика… Сегодня же отправить ее в отпуск! У нее, помнится, десять дней не использовано. Именно что в отпуск, в отпуск!.. Но как сказать? Глаза в глаза? Ах какая нелепость!..»

Но вышло иначе, чем я предполагал.

Гузь пришла ровно в девять и, пока я собирался с духом, постучала в кабинет с неизменной чашкой утреннего кофе – закрытая, наглухо затянутая в джемпер и узкие брючки, с непроницаемым лицом, сухо пожелала доброго утра и, уже от двери, окончательно обозначила дистанцию между нами:

– Приятного аппетита, Евгений Николаевич!