«Теперь все отвратительно, хуже не бывает! – мысленно возразил я – потерянно и вместе с тем просветленно. – Какой осел, какой я осел! Или она хитрит? Но тогда я во сто крат больший осел, чем был позавчера вечером, у ее окон, во дворе исполкома. И вот еще: Надя… Но это уже непоправимо… И что теперь?.. Что теперь?..»

– Женя?.. – жена сжала мои пальцы и заглянула в глаза.

– Надеюсь, что хорошо, – ответил я на это пожатие, но с одеревенелым лицом и нечистой, виноватой улыбкой. – Ладно, не будем спорить: теперь – все – хорошо. А то получится как в одной сицилийской пословице: «Есть два способа спорить с женщиной. Ни один не работает».

– А разве мы спорим? – удивилась Даша, целуя меня в уголок рта. – Не хочу спорить. Если все по любви – о чем может быть у нас спор?

И в самом деле – о чем? Спора нет, есть нечто другое.

Я поверил Даше и не поверил: червь сомнения сделал свое дело. Да и как доверять, если сам, по собственной воле, утратил право на такое доверие, – а что ни говори, право это я безвозвратно утратил.

– Ты рассердился? – спросила меня жена – осторожно, как трогают еще не до конца зажившую рану.

– С чего бы мне сердиться? – как можно искреннее улыбнулся я, а про себя подумал: почему спрашивает? отчего так смотрит? все равно здесь что-то не так!

– Поздно уже. Пойдем спать, – позвала Даша, не выпуская моей руки.

Но я тотчас воспротивился в душе, да и немного струхнул: идти спать? Сейчас? Когда ничего не остыло? И как я лягу, когда запах той, другой, запах ее волос, кожи, подмышек, еще не выветрился из памяти, не смыт в ванне, и то, что случилось несколько часов назад, останется на моей совести не на короткое время – навсегда?

– Иди, я сейчас, – сказал я жене, и она летуче поцеловала меня в щеку и вышла, а я еще сидел несколько долгих минут, сомкнув у подбородка пальцы и собираясь с духом, точно на краю пропасти, куда мне предстояло шагнуть.

Когда я все-таки появился в спальне, Даша стояла у зеркала в ночной сорочке и водила расческой по распущенным золотисто-пепельным волосам. Длинные и мягкие волосы струились по ее спине и плечам, рука вздымалась и опускалась размеренно и плавно, полупрозрачная ткань сорочки мало что скрывала, – и, глядя на жену, я вдруг ощутил сладкую пустоту в подвздошье, услышал гулкие тяжелые удары сердца, уловил истомную дрожь пальцев. Но уже в следующую секунду, и шага еще не сделав, я вдруг осознал, что не смогу обнять ее с тем чувством, с каким обнимал прежде, – мешала память о той, другой, какую с холодным безразличием обнимал несколько часов назад. Мерзкое ощущение, едва переносимое, – как если бы, измазавшись с головы до ног, собирался вымазать собой, нечистым, свою любимую женщину.

– Устал. Давай спать, – сказал я и торопливо нырнул под одеяло.

Погасив свет, Даша неслышно легла рядом, прижалась, обняла.

– Спи! – пробормотал я и одеревенелыми губами поцеловал ее теплую ласкающую ладонь.

Никогда еще я не чувствовал себя так потерянно и отвратно.

Заезженная притча о надписи на кольце царя Соломона «Все проходит. И это пройдет» не раз вспоминалась мне после ночного разговора с Дашей – едва в зубах не навязла. Но оказалось, навязла не напрасно, – и через время стыд увял, как осенний листок, и совершенное мной прегрешение не казалось уже столь отвратительным и постыдным, как вначале. Тем не менее еще с неделю я крутился как карась на сковородке: дома притворялся уставшим и ускользал от близости с женой, а на работе старался не оставаться наедине с Надеждой Гузь – мотался по району с проверками, просиживал штаны в суде или выпивал рюмку-другую с Мирошником. А там памятливая совесть стала покрываться пылью, как рухлядь в чреве старого дивана, – и я уже как ни в чем не бывало переглядывался и шутил с Надей (не более того), а по ночам жадно и исступленно любил жену, точно винился и заглаживал вину перед ней. Но в любви этой была уже червоточина, и я вдруг покрывался холодным потом – в самый неподходящий для того момент! – и за Дашиным взглядом различал иные, черные глаза, за ее белой кожей – смуглую, шафранную, а в ее высоком голосе чуял низкие сдавленные вскрики другой женщины.

«Все проходит. И это пройдет, – успокаивал я себя. – Надобно только немного подождать».

Тем временем неотвратимо приближалась зима. Несколько раз укрывал землю непрочный, рыхлый снежок, робко белел по утрам в саду, на крышах и на обочинах, затем к полудню истаивал. И вдруг в одну из ночей сыпануло, снег раскинулся, разлегся, скрепился морозцем, сочно захрустел под ногами, как хрустит на зубах спелое яблоко. И я засобирался в хозяйство Скальского – на зимнюю охоту.

Компания у нас была спаянная и споенная: мы со Скальским; Игорек и старый мой приятель Журавский; мелкий предприниматель и жулик в одном флаконе Гоша Кубышко, дальний родственник Иосифа Скальского; наконец, лесник Микола, живший на окраине леса, в служебном домике, с полоумной женой Зофьей, или, как звал он ее, Софкой. Софка, разумеется, не охотилась, но ни в начале, ни в конце дня у нас не получалось – без Софки.

С утра пораньше мы съехались к дому лесника, уютно, по-домашнему дымившему трубой из желтого кирпича. С трех сторон подворье обступали сосны, с четвертой – виднелись очертания небольшого, сотки в две, огорода, присыпанного снегом, и тын из плетеной, потемневшей от времени лозы. У хлева было натоптано, густо пахло свежим навозом, и первое, что услыхали, подъехав, были свиной вереск и Софкин крик, доносившийся из хлева:

– А чтоб ты сдохла, курва, зараза!

Следом – звук тычка колотушкой, истошный свиной визг и дробный топот копыт по утрамбованному земляному полу. Громыхнуло пустое ведро, снова долетел крик «Курва!» – уже не крик, а глухое бормотание, и из хлева вынырнула Софка, простоволосая, в разношенных кирзовых сапогах на босу ногу и в засаленной фуфайке, из-под которой высовывался подол несвежей ночной сорочки. Завидев гостей, она молча рванула в дом, широко ступая и гремя кирзачами, но на крылечке приостановилась и обвела нас диковатым развеселым взглядом.

– Софка, доставай чугунок! – велел Микола и жестом зазвал нас в дом, приговаривая: – Горячей картошечки, а?.. Какая охота на пустой желудок?! И по пятьдесят грамм, и по пятьдесят грамм!.. Как знал, на днях выгнал…

В доме было сумеречно и прохладно, пахло плесенью и мышами, один рожок из трех едва тлел под потолком в запыленной люстре. Зато от печи с отставленной заслонкой пыхало жаром. Там орудовала Софка, уже успевшая нарядиться в байковый халат и вязаную кофту: она запустила ухват в печное устье и, поднатужившись, вытянула закопченный чугунок, громыхнула им о припечек, обвернула полотенцем и переставила на стол у окна.

– К столу, к столу! – возбужденно потер ладони Микола. – Картошечка в мундирах, со шкварками! Не едали?

Софка сняла с чугунка крышку, и вместе с паром по комнате растекся такой густой и душистый аромат, что рот у меня тотчас наполнился голодной слюной. А когда подле чугунка явились, как по волшебству, глиняные миски, полные квашеной капусты и соленых огурцов, каравай домашнего хлеба и бутылек сизого самогона, сердце мое екнуло от ощущения первобытной воли и дикого охотничьего счастья.