Конец лета 1968 года

1

Собственная комната. Собственный ключ и почтовый ящик. Собственные книги. Здесь все было только ее, кроме ванной и туалета. Такого Фэй никак не ожидала. Она и вообразить не могла вонючий общий туалет, как в больнице. Стоялая вода, грязный пол, раковины, усеянные волосами, мусорные корзины с горой носовых платков, тампонов и скомканных бумажных полотенец. Запах прели, как в лесу. Фэй представляла, что под полом кишат дождевые черви и растут грибы. Грязища в туалете была невозможная: прилипшие к мыльницам обмылки окаменели. Один-единственный унитаз вечно был засорен. Слизь на стенах – точно мозги, хранившие воспоминания о каждой из мывшихся здесь девиц. Если всмотреться в розовые плитки пола, думала Фэй, увидишь эволюцию видов: бактерии, грибы, нематоды, трилобиты. Придумать общежитие мог только круглый идиот. Кому еще в голову пришло запереть в бетонной коробке две сотни девиц? Узкие комнатушки, общие душевые, просторная столовая: напрашивалось сравнение с тюрьмой. Не общежитие, а мрачный унылый бункер. Снаружи его бетонный остов напоминал распоротую грудь какого-нибудь мученика: всюду торчали ребра. Все строения на кампусе словно вывернули наизнанку. Иногда Фэй по дороге на лекцию проводила пальцами по шершавой стене, словно усыпанной прыщами, и жалела здания: какой-то чокнутый дизайнер вывернул их внутренности на всеобщее обозрение. Удивительно точная метафора общежития, думала Фэй.

Взять хотя бы душевую, где смешивалось все, что выделяли женские тела. Огромное открытое помещение с серыми студенистыми прокисшими лужами. Гнилой овощной запах. Фэй всегда ходила в душ в сандалиях. И если бы ее соседки бодрствовали, они по звуку шагов догадались бы, что Фэй шлепала в душ. Но соседки крепко спали. Было шесть часов утра. Душевая была в полном ее распоряжении. Фэй мылась одна. Ей так больше нравилось.

Потому что ей не хотелось встречаться здесь с другими девушками, ее соседками, которые по вечерам собирались в крошечных комнатушках, хихикали, курили траву, болтали о протестах, полиции, трубках, которые передавали друг другу, о таблетках, расширявших сознание, и о заводных песнях, которым подпевали с надрывом: “Такое чувство, будто все на свете против меня!”[36] Фэй слышала за стенкой их вопли, похожие на молитву грозному божеству. В голове не укладывалось, что эти девицы – на самом деле ее соседки. Чокнутые битники, наркоманки-революционерки, которым не мешало бы научиться убирать за собой в ванной, думала Фэй, глядя на валявшуюся у стены скомканную салфетку, уже почти растворившуюся в воде. Фэй сняла халат, включила душ и подождала, пока пойдет теплая вода.

Каждый вечер девчонки хохотали, а Фэй слушала и удивлялась, как им удается так смело и непринужденно распевать. Фэй с ними не разговаривала, а при встрече смотрела в пол. На занятиях они покусывали кончик карандаша и жаловались на препода, который задает какое-то замшелое говно. Платон, Овидий, Данте – чему эти мертвые старпёры могут научить современную молодежь?

Они так и говорили: “современная молодежь”. Как будто студенты университета принадлежали к какому-то новому виду, никак не связанному с прошлым и с культурой, которая их породила. Причем многие представители культуры с ними соглашались. В новостях CBS старшие каждый вечер сетовали на “конфликт поколений”.

Фэй шагнула под душ и замерла под теплой водой. Одна из дырочек в лейке засорилась, и струйка оттуда била тоньше и сильнее, резала кожу, точно бритва.

Первое время в университете Фэй держалась особняком. По вечерам сидела одна, делала домашнюю работу, подчеркивала важные абзацы, ставила пометки на полях, а девицы в соседней комнате заливались хохотом. В рекламных проспектах об этом не упоминалось: там говорилось, что университет отличается высокими требованиями к академической успеваемости, ждет от студентов успехов и славится современным кампусом. Оказалось, что все это не совсем так. Кампус и вовсе оказался суровыми бетонными джунглями: бетонные здания, бетонные дорожки, бетонные стены, – любая автостоянка и то красивее и уютнее. Нигде ни травинки. Монументальные бетонные строения своими ребрами и рубцами, вероятно, напоминали то ли вельвет, то ли утробу кита. Местами бетон откололся, и виднелась грубая ржавая арматура. Типовые архитектурные решения без конца повторялись в безликих сотах. Окна шириной сантиметров в пятнадцать. Громоздкие сооружения, казалось, хищно нависали над студентами.

Если что и уцелеет после атомной бомбардировки, так это Иллинойсский университет.

Ориентироваться на территории было невозможно: здания походили друг на друга, так что объяснить, как пройти куда-то, было не просто трудно, а нереально. А самым ужасным оказался охватывавший весь кампус хваленый переход на уровне второго этажа, который в брошюрах называли “скоростной пешеходной магистралью в небе”. В рекламных проспектах говорилось, что якобы на нем студенты знакомятся, общаются, находят друзей, на деле же, если ты с перехода заметил приятеля внизу, можно было лишь окликнуть его, помахать, а вот поговорить уже не удавалось. Фэй каждый день наблюдала такую картину: студенты махали друг другу и грустно расходились. Тем более что путь по переходу оказывался длиннее обычного: лестницы располагались таким образом, что пока до нее дойдешь, прошагаешь в два раза больше, к тому же полуденное августовское солнце раскаляло бетон, точно сковородку. Так что большинство студентов ходило по дорожкам внизу, проталкиваясь по коридорам, в которых всегда было так неуютно и тесно из-за бетонных опор, поддерживавших переход, что можно было заработать клаустрофобию. А поскольку переход заслонял солнце, то внизу всегда стоял полумрак.

Возможно, сплетни о том, что кампус университета спроектировали в Пентагоне, чтобы посеять в душах студентов страх и отчаяние, имели под собой основание.

Фэй обещали кампус, достойный космической эры, на деле же стены здешних зданий напоминали ей гравийные дорожки родного городка. Ее уверяли, что студенты университета прилежно занимаются и любят науку, а вместо этого она получила соседок по общежитию, которые интересовались отнюдь не учебой: их куда больше занимало, где раздобыть наркоту, как пробраться в бар и выпить на халяву, с кем потрахаться. Они говорили об этом постоянно – и еще о протестах. Через считаные недели планировалась демонстрация, приуроченная к национальному съезду Демократической партии. В Чикаго будет серьезная заваруха, это уже ясно, пожалуй, самая крупная за год. Девушки оживленно обсуждали планы: шествие женщин по шоссе Лейк-шор-драйв, музыкально-сексуальный протест, четыре дня революции, оргии в парке, ангельские серебристые голоса поют песни, достучимся до белых сопляков, сорвем этот спектакль, воткнем Америке гвоздь в глаз, оккупируем улицы, обратим патриотов-телезрителей в свою веру. Вместе мы сила, мы положим конец войне.

Фэй их заботы были не близки. Она густо намылила грудь, руки, ноги. В пене она казалась себе не то привидением, не то мумией, не то еще каким-то белым страшилищем. Вода в Чикаго была не такая, как дома, сколько ни смывай, все равно на коже оставалась тонкая мыльная пленка. Как легко и нежно скользили ее руки по бедрам, икрам, бокам. Она закрыла глаза. Подумала о Генри.