Вспомнила, как вечером накануне отъезда из Айовы они сидели на берегу, и он трогал ее холодными и жесткими руками. Когда Генри полез ей под рубашку, Фэй показалось, будто ей на живот положили камни со дна реки. Она ойкнула, и он тут же перестал. Она не хотела, чтобы он останавливался, но не могла ему об этом сказать, не показавшись распущенной. Генри терпеть не мог, когда она вела себя не как леди. В тот вечер он вручил ей конверт и велел открыть его только в университете. Внутри лежало письмо. Фэй опасалась, что там окажутся очередные стихи, но увидела короткую фразу, которая ее ошеломила: “Возвращайся и выходи за меня замуж”. Генри же пошел в армию, как и обещал. Правда, он грозился поехать во Вьетнам, но его отправили в Небраску. Там их на случай грядущих гражданских протестов учили подавлять массовые беспорядки. Генри тренировался колоть штыком набитые песком чучела в хипповских шмотках. Учился распылять слезоточивый газ. Смыкать ряды. Генри и Фэй должны были встретиться на День благодарения, и она этого боялась. Потому что так и не решила, что ему ответить. Она прочла письмо Генри и спрятала, как контрабанду. Однако была не прочь снова встретиться с ним на берегу реки наедине, и чтобы он опять ее трогал. Вот о чем она думала по утрам в безлюдной душевой. Представляла, что это не ее руки, а чужие. Может, Генри. Или, точнее, какого-нибудь абстрактного мужчины: лица его она не видела, но чувствовала присутствие, тепло его крепкого тела, когда он к ней прижимался. Фэй воображала это, чувствуя мыло на коже, скользкую воду, запах шампуня, который она втирала в волосы. Фэй обернулась, чтобы его смыть, открыла глаза и увидела у раковины в другом конце душевой девушку. Та глазела на Фэй.

– Ой, извини! – вскрикнула Фэй, потому что это была одна из тех девиц.

Звали ее Элис. Соседка Фэй. Длинноволосая оторва в солнечных очках в серебристой оправе. Очки сползли на середину переносицы, так что сейчас Элис с любопытством разглядывала Фэй поверх них.

– За что тебя извинить? – уточнила Элис.

Фэй выключила воду и завернулась в халат.

– Ну ты вообще, – улыбнулась Элис.

Из всех этих девиц она была самая чокнутая. Зеленая камуфляжная куртка, черные ботинки. Как-то раз Фэй видела ее в столовой: черноволосая Элис сидела на столе в позе лотоса, точно Будда, и пела какую-то белиберду. Фэй слышала про Элис всякое: и как та вечерами в выходные добирается автостопом в Гайд-парк, встречается там с парнями, употребляет наркотики, таскается по чужим спальням, а потом изображает душевные терзания.

– Ты всегда молчишь, – сказала Элис. – Сидишь в одиночку у себя в комнате. Что ты там делаешь?

– Не знаю. Читаю.

– Читаешь. И что ты читаешь?

– Много всего.

– То, что задали?

– Да.

– Ты читаешь то, что велит препод. Чтобы получить хорошую оценку.

Элис стояла близко, и Фэй разглядела, что глаза у той красные, волосы взъерошенные, одежда мятая, несвежая, а еще от Элис тянуло травкой, по́том и куревом. Фэй догадалась, что Элис еще не ложилась. Шесть часов утра, а Элис только вернулась с очередных любовных похождений, в которые эти девицы пускались по ночам.

– Стихи читаю, – ответила Фэй.

– Да ну? И какие же?

– Всякие.

– Ну например. Прочитай мне какой-нибудь стишок.

– Что?

– Прочитай мне стихотворение. Любое, на память. Если ты постоянно читаешь стихи, тебе это нетрудно. Ну же, давай.

Тут Фэй заметила на щеке Элис какую-то отметину, красно-фиолетовое пятно. Синяк.

– Что это? – спросила она. – У тебя на щеке?

– Ничего. Все в порядке. Тебе-то что?

– Тебя ударили?

– Не твое дело.

– Как скажешь, – ответила Фэй. – Ладно, мне пора.

– Ты чего такая злая? – спросила Элис. – Мы тебя чем-то обидели? Что ты имеешь против нас?

Как в той дурацкой песне. “Против меня”. Они ее каждый вечер крутят. “Весь мир против меня!” – повторяют по четыре-пять раз подряд. “Все против меня!” – орут они фальшиво. Такое ощущение, будто этим девицам нужно, чтобы весь мир, все люди на свете ополчились против них: тогда у них будет повод попеть.

– Вовсе я на вас не обижаюсь, – возразила Фэй. – Но и извиняться перед тобой не буду.

– За что извиняться?

– За то, что делаю уроки. Что хорошо учусь. Можно подумать, я перед вами в чем-то виновата. Надоело. Ладно, счастливо оставаться.

Фэй прошлепала из душевой к себе в комнату и оделась. Ее переполняла злость, но Фэй сама не знала, на кого сердится. Она уселась на кровать, обхватила колени руками и стала раскачиваться из стороны в сторону. Голова раскалывалась. Фэй забрала волосы в хвост и надела большие круглые очки, которые ей вдруг отчего-то напомнили затейливую маску с венецианского карнавала. Фэй хмуро посмотрела на себя в зеркало. Принялась складывать книги в рюкзак, как вдруг в дверь постучала Элис.

– Прости, – сказала та. – Не по-товарищески получилось. Приношу свои извинения.

– Пустяки, – ответила Фэй.

– Я хочу загладить вину. Сегодня вечером будет собрание. Придешь?

– Может, не надо?

– Только это секрет. Не говори никому.

– Нет, правда, ни к чему это.

– Я там буду в восемь, – добавила Элис. – Увидимся.

Фэй закрыла дверь и села на кровать. Интересно, видела ли Элис, чем Фэй занималась в душе, когда представляла, как Генри ее трогает. Тело – сущий предатель: без тени смущения выдает душевные тайны.

Письмо Генри лежало в тумбочке возле кровати, в нижнем ящике, в самой глубине. Фэй спрятала его в книгу. “Потерянный рай”.

2

Собрание проходило в редакции “Свободного голоса Чикаго”, крошечного подпольного листка, который выходил нерегулярно и называл себя “голосом улицы”. Элис и Фэй свернули в темный переулок, вошли в дверь без опознавательных знаков, поднялись по узкой лестнице и очутились возле комнатушки, на входе в которую висел плакат: “СЕГОДНЯ! ЖЕНСКАЯ СЕКСУАЛЬНОСТЬ И САМООБОРОНА”.

Элис щелкнула по надписи:

– Одно без другого не бывает, правда же?

Синяк на щеке она так и не удосужилась замазать.

Встреча уже началась. В комнатушке, где собралось десятка два девушек, пахло гудроном, керосином, пылью и макулатурой. В воздухе висела теплая дымка типографской краски, клея и алкоголя. Накатывали и улетучивались запахи: крем для обуви, льняное масло, скипидар. Едкая вонь масла и растворителя напомнила Фэй гаражи и сараи в Айове, где ее дядья целыми днями возились с машинами, которые не ездили годами: по дешевке покупали на аукционах колымаги и медленно восстанавливали, деталь за деталью, год за годом, когда находилось время и желание. Но дядья украшали гаражи спортивными эмблемами и плакатами с девицами, здесь же во всю стену висел вьетконговский флаг, а по углам – старые номера “Свободного голоса”: “ЧИКАГО – КОНЦЛАГЕРЬ”, гласил один заголовок, “ИДЕТ ГОД СТУДЕНТА”, сообщал второй, “ДАДИМ ОТПОР ПОЛИЦЕЙСКИМ СВИНЬЯМ НА УЛИЦАХ!”, призывал третий, и так далее. Стены и пол покрывал тончайший слой копоти, похожий на листы копировальной бумаги, и казалось, будто в комнате стоит серо-зеленый смог. Фэй бросило в холодный пот. К влажной коже словно прилип песок. Кроссовки испачкались.