— Что же ты болтаешь? Что ты мне душу свою, как неумная баба, нараспашку выворачиваешь? Тебе говорили — держи язык за зубами, будешь жрать пирожки с грибами? Или начальники у вас совсем уж аховские, дисциплинку не налаживают?

— Что ты, что ты, Аркадий? — попытался урезонить Юкова Лапчинский. — Я же только тебе. Я же знаю: ты парень свой.

— Да откуда тебе известно? — пуще прежнего разозлился Аркадий. — Может, я самая последняя контра. Может, я немцу со всей требухой продался?

— Шутишь, Аркадий! — усмехнулся Лапчинский, встревоженно озираясь по сторонам. — Брось, брось разыгрывать. Могу сказать тебе, что Соня учится на курсах медсестер при госпитале в школе имени Ленина.

— Спасибо за информацию.

— И, по-моему, страдает по тебе.

— Заткнись! — снова оборвал Аркадий и, не сказав больше ни слова, зашагал прочь.

— Куда же ты?.. Расскажи, как там дела? — рванулся за ним Лапчинский.

— Дела, дела! — не оборачиваясь, ответил Юков. — Дела — как сажа бела. Потерпи, друг ситный, скоро ты узнаешь все дела.

Слова Лапчинского о том, что Соня страдает о нем, больно укололи Юкова. Он сплюнул на мостовую и крепко сжал зубы. На щеках его отчетливо обрисовались желваки. Сердце заныло, затосковало.

«И Соне правду нельзя сказать!» — подумал он.

В липовой аллее на берегу Чесмы Аркадий увидел зеленые жерла пушек, сурово уставившихся в небо. Часовой махнул Аркадию рукой, чтобы он шел левее.

— Корешок! — крикнул артиллеристу Аркадий. — Пропустишь фашиста на город, встречу в центре — разделаю под орех: я тебя запомнил!

— Проваливай, проваливай! — зло огрызнулся артиллерист, угрожающе приподняв винтовку. — Ишь, умный нашелся!

Юков под колючим взглядом красноармейцев-патрульных миновал мост, вышел на Цветной бульвар. Увидев дымящиеся развалины зданий, вздрогнул, крепче сжал зубы, повернул обратно.

В небе быстро таяли похожие на пелену тумана облака. Хмурое, неяркое солнце осветило тротуары в темных пятнах влаги и осыпало бисерным глянцем застывшие деревья, от которых через всю площадь тянулись черные тени.

Солнце вырвалось из-за туч, но блеск его не придал городу той обычной прелести, которая чувствовалась в нем каждое утро всего лишь полтора месяца назад. Сейчас, при солнечном свете, особенно ярко рисовались развалины, сиреневый дым угасающих пожарищ, осколки стекол на тротуарах…

Милый город! Где твои песни? Где твой деловой бодрый гам? Где влажный шум красивых фонтанов и щеголеватая чистота улиц? Где все это, мирное, знакомое с детства, с детства родное?..

Щемящая боль с силой сдавила сердце Аркадия. Он сел на сцементированную груду кирпича, зажмурил глаза. Он увидел себя маленьким мальчиком, бегущим по счастливым, веселым бульварам. Бежит, бежит резвый мальчик. Гремя и подпрыгивая, мчится перед ним железный обруч…

Отошло то время, когда ты бегал босиком по звонким мостовым родного города. Ты вырос и теперь можешь сам постоять за себя. Но смотри — видишь, дети примостились на голой, холодной земле в сквере? Сколько им, пять или семь лет? В их глазах застыл ужас воспоминаний о ночной бомбардировке. Твой долг — вернуть им утраченное счастье, вернуть золотое детство.

Юков вскочил, сжал кулаки. Такая крутая злоба к захватчикам закипела в его сердце, что он готов был сейчас с голыми руками броситься на фашистские танки.

«Н-ничего, н-ничего! — подумал он. — Мы с вами встретимся, господа немцы, встретимся!»

Мысленно Аркадий стал перебирать в уме немецкие слова. Он обязан был, по заданию худощавого, более или менее сносно говорить по-немецки. Сейчас он начал составлять в уме простые немецкие фразы. Оказалось, что он мог болтать с немцем о наиболее простых, вернее, низменных вещах, и этого, по его мнению, было вполне достаточно.

«С каждым часом я приближаюсь к идеалу, — иронически размышлял Юков. — Для знакомых я снова стал шалопаем, для друзей — превратился в подлеца. В один прекрасный день я скачусь под ножки какому-нибудь германскому начальнику, расшаркаюсь, как подобает мерзавцу, и скажу: „Здравствуйте, голубчики немцы: я ваша бабушка! Зетцен зи зих! Вердамт нох мал! Доннер веттер!“»

Аркадий опять, теперь уже брезгливо, плюнул, быстрее зашагал домой. Еще раньше он принял решение не заходить к Соне, но только поравнялся с ее домом — забыл обо всех обещаниях. С радостно бьющимся сердцем он вбежал по лестнице на второй этаж, постучался. Дверь квартиры Компанийцев была заперта. Никто не отозвался. Постояв немного, Аркадий медленно спустился по лестнице, вышел на улицу.

«И все-таки нельзя, нельзя мне ее видеть, — думал он. — Хорошо, что ее нет. Теперь я выдержу».

Аркадий решил, что он ни разу не пройдет мимо дома, где живет Соня, — есть другие дороги.

Это был приговор, и вынес его сам Аркадий.

ОТ СЦЕНЫ ДО ОПЕРАЦИОННОЙ

В больших светлых зданиях на Центральном проспекте и Цветном бульваре расположились военные госпитали. Один из госпиталей разместился в школе имени Владимира Ильича Ленина.

По заданию райкома комсомола Женя Румянцева и ее подруги — Соня, Наташа Завязальская, Нина Яблочкова, Людмила Лапчинская и Шурочка Щукина организовали бригаду художественной самодеятельности для культурного обслуживания госпиталей.

Первое выступление должно было состояться в госпитале, размещенном в здании школы. Раненые бойцы, которым стало известно о предстоящем концерте, с нетерпением ждали назначенного дня.

Для Жени и Сони этот день начался грустно: они проводили на строительство оборонительных укреплений Аркадия и Сашу. Но волнения из-за предстоящего концерта скоро оттеснили грусть.

Проведя последнюю репетицию в третьем часу дня, молодые артистки вошли в вестибюль школы. По знакомой широкой лестнице они поднялись на второй этаж, в бывший спортивный зал. Раненые, гремя костылями, поспешно занимали места на скамьях. Многих принесли в зал на носилках. Сотни приветливо блестевших глаз устремились на зеленый бархат занавеса. В зале раздавался глухой шум голосов.

Роль конферансье была поручена Всеволоду Лапчинскому, который в то время еще не учился на курсах радистов. Рекомендовал его Жене Олег Подгайный.

— Лучше любого артиста! — сказал он. — Никто на ногах не стоит, все на животы ложатся от смеха.

Образная рекомендация Олега заинтересовала Женю. Он не ошибся в артистических способностях Всеволода. Лапчинский свободно принимал любую комическую позу, был находчив и остроумен.

Сейчас Всеволод был спокойнее всех. Он не спеша прохаживался по сцене, подтрунивая то над одной, то над другой юной артисткой.

Наконец Женя вихрем вылетела на середину сцены и трагическим шепотом оповестила:

— Начинаем! Сева, говори приветственное слово!

Лапчинский подтянулся, расправив плечи, шагнул на авансцену, и тяжелый бархат занавеса скрыл его статную фигуру.

В зале сразу наступила тишина. И в этой тишине ясно раздался звучный голос Всеволода. Дружный взрыв аплодисментов заглушил окончание приветственной речи. Занавес раздвинулся.

В щелку кулис Женя