— Как знаешь, — директор посмотрел на часы. — Хотя нам от коммунистов скрывать нечего. Ну, я пошел.

— Подожди, Александр Васильич, — Слепов взял его за руку, тихо добавил: — Ты уж того, не серчай на меня. Я после обеда приду в контору. Вот поговорил с тобой и легче стало. Прошла моя болезнь.

— Так и надо было еще вчера зайти ко мне, я-то не знал, в чем дело.

— Больше такого не будет, директор. Смалодушничал я, надломился немного, — и доверительно: — Тяжело мне было, Саня, ох, как тяжело.

— Верю, Иван Иванович, верю. И мне не легче.

Майский ушел, а Слепов долго еще в глубокой задумчивости шагал по комнате. Потом согрел воду, достал бритвенный прибор и сел к большому зеркалу бриться.

Последние дни перед Первомаем промелькнули незаметно, в напряженной деловой горячке. Тридцатого апреля в новом просторном здании клуба — бывшем особняке управляющего, старатели собрались на торжественное собрание. Сцену обильно украшали флаги и еловая хвоя. В глубине поблескивал огромный вызолоченный круглый барельеф Ленина и Сталина. Первомайские лозунги, портреты украшали стены большого зала, ярко освещенного множеством электрических лампочек. Старатели в праздничных костюмах, многие с женами, тоже нарядно одетыми, заполняли ряды кресел. На сцене за большим столом, покрытым тяжелой красной бархатной скатертью, сидели лучшие люди прииска: драгер Зубов, бригадир Пестряков, начальник шахты Петровский, старый партизан Буйный, старик Ваганов, парторг Слепов, учительница Звягинцева, лейтенант Федя Кравцов. В зале установилась тишина, слышно было только сдерживаемое покашливание.

Стоя за трибуной, Майский делал доклад.

— Я рад вам сегодня доложить, товарищи, — летел в зал его громкий, четкий голос, — что наши социалистические обязательства, принятые в честь международного праздника трудящихся, перевыполнены…

Взрыв аплодисментов прервал слова директора прииска. Когда аплодисменты утихли, Александр Васильевич продолжал:

— Страна получила от нас сверхплановое золото. Это значит — она стала богаче, богаче стал весь наш народ. Это значит, где-то будет построен новый цех, домна или шахта, а может быть, школа, больница или Дом культуры. И это значит, что наша Родина стала сильнее. И заслуга здесь, в первую очередь, наших замечательных товарищей, стахановцев…

Одна из боковых дверей зала внезапно с треском и широко распахнулась. Человек в растрепанной одежде, без фуражки стремительно ворвался в проход между рядами.

— Товарищи! — дико выкрикнул он, останавливаясь и глядя на сцену. — На «Таежной» взрыв! Там людей придавило.

Поднялся переполох, люди поднимались с мест, громко выкрикивая тревожные слова.

Иные устремились к выходу, опрокидывая кресла, толкая друг друга.

— Спокойно, товарищи, спокойно! — произнес Майский, поднимая руку. — Без паники! — и спрыгнул со сцены в зал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Свечной огарок, вставленный в горлышко пустой бутылки, неверным светом освещал тесное закопченное зимовье и двух человек, сидящих за маленьким скрипучим столом. Через открытую настежь дверь заглядывала тусклая луна, тянуло сырыми запахами леса. На пороге темным силуэтом растянулся Варнак, положив большую голову на передние лапы, не сводя глаз с людей. Торчащие уши собаки еле заметно двигались, ловя лесные шорохи.

Федор Парамонов прислонился спиной к стене, закину в ногу на ногу и скрестив руки на голой волосатой груди. Рубахи на нем не было. Не отрываясь, он смотрел на Сыромолотова.

Старшему конюху было не по себе от этого цепкого взгляда, и он, сам того не замечая, начинал ерзать на жестком чурбане, бесцельно переставляя с места на место пустой стакан.

— Ты мне все-таки вот что объясни, Егор Саввич, — спокойно, но требовательно сказал Федор, — почему на «Золотой розе» и «Комсомольской» мины не сработали?

— Если бы знал, — хмуро отозвался Сыромолотов. — Говорил же, а ты снова да ладом. У Липатова чего-то там заело будто, шнур, что ли, погас. А Трегубов струсил и убежал с прииска.

— Сволочи, — тихо, но злобно резюмировал Парамонов. — Простого дела не могли сделать. Ненадежный народ. Один Ванька Заяц не подкачал, даром, что фамилия такая. Придавило, говоришь, его?

— Насмерть.

— Оно и лучше, пожалуй. Не получилось салюта в честь большевистского праздничка.

— Неладно вышло. Сорвалось. Да и на «Таежной» ущерб невелик. Придавило одного Зайца и трех мужиков ранило. Кровля в одном месте завалилась малость. Может, повторим?

— Сейчас-то? Да ты что, Егор Саввич, смеешься? Сам же говорил, теперь близко к шахтам не подступиться.

— Так-то оно так. Опасно там показываться. Как грохнуло, тем же часом в Златогорск сообщили. Директор, наверно, и позвонил, али еще кто. К утру народу понаехало на машинах. И милиция и эти, как их…

— НКВД?

— Во, во, они самые, те, кого теперь пуще огня боимся. Ну, допросы да расспросы. А через день Ваньку Зайца хоронили. Как героя. Весь Зареченск на кладбище был.

Федор налил в свой стакан водки и потянулся за стаканом Сыромолотова. Тот прикрыл его рукой.

— Мне довольно, Федор Игнатьевич, захмелею, а еще домой добираться. Утром-то надо на конном быть.

— Как знаешь, — Парамонов поднял стакан, повертел и выпил медленно, как воду. Пожевал хлеб с луком.

— Хотя и плохо, но задание мы выполнили. Главное — резонанс получился правильный.

— Чего? — не понял старший конюх.

— Резонанс, отзвук, значит. Народ всполошили, большевикам праздник испортили. А что не вся шахта завалилась, так это к лучшему, не расчет нам ее совсем обрушивать. Главное, полетит теперь ваш директор, уж это точно.

— Да как тебе сказать, Федор Игнатьич. До сих пор он сидел крепко. В Златогорске имеет большую поддержку. Дружки там у него.

— Дружки? Подожди, Егор Саввич, дай подумать.

Федор встал, прошелся по землянке. Варнак подбежал к нему, виляя хвостом. Хозяин потрепал собаку за уши и послал на место. Сыромолотов повернулся к Парамонову, заслонив собою свечу.

— Скажи, Федор Игнатьич, когда же все-таки, Советам конец?

— Теперь скоро, теперь скоро. Газеты читаешь? Радио слушаешь?

— Какие там газеты, зачем они мне. А радио — это дьявольская утеха для безбожников.

— Напрасно так считаешь. Радио слушать полезно. И газеты читать тоже. Если бы читал, знал бы, что к концу дело идет. Ну год, может, два — и полетят Советы, помяни мое слово.

— Сколько уж раз так-то говорил.

— Потерял, значит, веру? — Федор круто повернулся к старшему конюху, и глаза его сухо блеснули, отразив красноватое пламя свечи. Сыромолотов выдержал взгляд и тоже резко ответил:

— Кабы потерял — не сидел бы сейчас с тобой. Ждать надоело, Федор Игнатьич. Все думаешь: вот скоро, вот скоро. А годы-то идут, идут. Лучшие годы уходят.

Федор вернулся на свое место и снова взял бутылку.

— Налей и мне, — Егор Саввич пододвинул стакан. — Ты пойми меня, Федор, старею я. Внучек вот мой, Васютка, подрастает, к делу его