Так вот, как могло бы быть, когда задуют свечу, и между ними не останется преграды, и темнота скроет все различия. От этой мысли горячая струя пронизывает ее. Он, должно быть, чувствует, и прижимает ее к себе. Она вместе с ним ощущает тяжелый изгиб платья, толстый слой нижних юбок и под всем этим — то, что они принадлежат друг другу, морю и горизонту, обнимаются посреди бескрайнего мира. Они стоят так долго, что она теряет счет времени. Замерзнув на ветру, они спускаются вниз и молча расставляют мольберты.

Улицы Акапулько представлялись мне сновидением: просто не верилось, что я в свои пятьдесят два года ни разу не побывал за южной границей. Длинная двойная полоса шоссе, ведущего к городу, была знакомой, как кинофильм: смешение асфальта и стальных конструкций, хлипкие двухэтажные домики, украшенные бугенвилеей и ржавеющими обломками автомобилей, яркие ресторанчики и огромные финиковые пальмы, тоже казавшиеся ржавыми, и раскачивающиеся на ветру. Таксист разговаривал с нами на ломаном английском, показывал старый город, куда мне назавтра предстояло отправиться на встречу с Кайе.

Я заказал нам номер в курортном отеле, о котором Джон Гарсиа сказал, что это лучшее в мире место для медового месяца, он свой там и провел. Он сказал это без подначки, без любопытства в голосе: я позвонил ему спросить совета и сказал, что влюблен. Я, разумеется, не сказал, в кого, это потом, при подробном разговоре. «Хорошая новость, Эндрю», — только и ответил он, и в его словах я расслышал отзвук их разговоров с женой: «Марлоу не молодеет — когда же он найдет кого-нибудь, бедняжка?» А за этим гордость за собственный долгий брак, сохранившийся до сих пор. Однако он больше ничего не сказал, только назвал отель, «Ла Рейна», и я про себя поблагодарил его, глядя, как Мэри входит в вестибюль, из которого во все стороны открывался вид на теснящиеся пальмы, а за ними — океан и теплый ветер с моря. Ветер нес нежные, тропические, незнакомые мне запахи, благоухал неведомыми спелыми фруктами. Она сняла свой длинный монашеский свитер и стояла в тонкой блузке, бриз раздувал юбку, а она запрокинула голову, разглядывая уходящие назад ряды балконов, увитых лозами.

— Прямо висячие сады Вавилона, — сказала она, оглядываясь по сторонам.

Мне хотелось подойти к ней сзади, уютно обхватить за талию и прижать к себе, но я чувствовал, что ей не понравится такая фамильярность в незнакомом, чужом месте, где мы были одни среди чужих людей. Поэтому я вместе с ней задрал голову кверху. Потом мы прошли к длинной черной мраморной стойке и взяли два ключа от одного номера, чуть помедлив, пока она понимала и принимала, что я поймал ее на слове. Мы молча вошли в лифт. Стены были стеклянные, и земля ушла у нас из-под ног, а мы поднялись почти на самый верх. Я задумался, не в последний раз, как непристойно останавливаться в подобных отелях в стране, миллионы граждан которой стучатся в двери американцев в надежде найти пропитание. Но это не ради меня, сказал я себе, это для Мэри, которая по ночам в своей квартире приглушала отопление до пятидесяти пяти градусов, чтобы сэкономить на оплате.

Комната была большой и просторной, элегантно обставленной: Мэри обошла ее, трогая кубики светильников из просвечивающего мрамора и нежную штукатурку стен. Кровать — я отвернулся — была широкая и застелена бежевым бельем. Единственное большое окно выходило на балконы напротив с таким же плющом и с черными деревянными креслами, а при взгляде вниз, в глубину двора, кружилась голова. Я задумался, не следовало ли выбрать номер с видом на океан, хотя бы и за дополнительную плату, ведь это мне не так уж и дорого, если вспомнить, сколько я уже потратил… Мэри обернулась ко мне, улыбаясь робко и смущенно. Я догадывался, что она не станет благодарить меня за всю эту роскошь, но все же захочет что-то сказать.

— Тебе нравится? — спросил я, избавляя ее от неловкости.

Она засмеялась:

— Еще как. Ты невозможен, но я в восторге. Похоже, что я здесь хорошо отдохну.

— Я об этом позабочусь.

Я обнял ее и поцеловал в лоб, а она меня — в губы, потом отстранилась и занялась багажом. Больше мы не прикасались друг к другу, пока не вышли на пляж, где она взяла меня за руку, а в другой руке несла туфли, и мы вместе пошли по полосе подступающего прилива. Вода была поразительно теплой, как остывающий чай. Вдоль пляжа росли высокие пальмы и стояли маленькие, крытые травой хижины, и люди говорили по-английски и по-испански, слушали радио и гонялись за загорелыми ребятишками. И все купалось в солнечном свете, в негасимой радости. Я несколько лет не ходил по морской воде — уже лет шесть или семь, ужаснулся я, — а Тихого океана не видел с двадцати двух. Мэри немного подобрала юбку, так что блестели ее мокрые молодые худощавые колени и длинные бедра. И рукава блузы она закатала. Я чувствовал, как она дрожит на ветру, трепещет, как дерево.

— Хочешь пойти завтра со мной? — спросил я сквозь шум прибоя.

— На встречу с… как его там, Кайе? А ты хочешь, чтобы я пошла?

— Если ты не захочешь остаться и поработать.

— Я могу писать все оставшееся время, — резонно заметила она.

Когда мы возвращались к отелю, я заметил, что пляж патрулирует охрана с М-16 на ремнях поверх формы.

Мы пообедали на веранде отеля. Мэри раз или два вставала, чтобы полюбоваться на искусственный водопад и лагуну, по которой бродила пара живых фламинго — собственность отеля или дикие? Мы пили текилу из маленьких толстых рюмок, поднимая их в тостах без слов, в честь нашего приезда. Мы ели севиче, гуакамолу, тортильи, вкус лайма и кинзы обещанием остался у меня на языке. Мне было не совсем чуждо ощущение, закрадывавшееся в меня с теплым ветром, с шелестом пальм и дыханием океана — то была детская вера в джунгли и теплые моря, «Остров сокровищ» и «Питер Пэн». Да, курорт и задуман был, чтобы пробуждать эти чувства — волшебный и безопасный вариант тропиков. И еще что-то просыпалось во мне, чувство долгой дороги, мой любимый «Лорд Джим», к примеру, и дыхание Дальнего Востока, долетевшего к нам на Запад. «Миста Курц, он мертвый». Кажется, это из романа Конрада «Сердце тьмы», цитата Т. С. Эллиота. Гоген выходит из хижины после любовных утех, возвращаясь к холсту. Времен года можно не замечать, все равно никто особенно не одевается. Жара.

— Нам придется выйти около девяти, — заговорил я, отвлекая себя от первого мягкого прилива текилы к голове и от созерцания щеки Мэри, заправлявшей прядь волос за ухо. — Он просил прийти с утра, пока не стало жарко. Он живет в старой части города, у залива. Уже просто побывать там будет приключением.

— Он художник?

— Да… критик и коллекционер, но, судя по интервью, которое я читал, прежде всего художник.

Когда мы вернулись в номер, я ощутил, как мной овладевает свобода нового места и усталость начавшегося ранним утром путешествия. У меня была надежда, что Мэри бросится на кровать рядом со мной, и мы поспим вместе, и останемся вместе, проснувшись, но она взялась за мольберт и сумку.

— Не уходи далеко, — не удержался я, вспомнив охрану у ворот. И тут же пожалел: не в том дело, что она по молодости не поняла бы, а в моих годах не хотелось казаться ворчливым опекуном.