Карл вынужден был согласиться с моими доводами, но сказал брату:

– Генри, я обещаю тебе, что через несколько лет ты будешь скакать на лошади бок о бок со мной. На твою долю еще выпадет немало битв.

И Генри пришлось довольствоваться этим обещанием.

Я не хотела отпускать мальчика еще и потому, что намеревалась наконец-то заняться его религиозным воспитанием. Карлу же о моих планах знать было вовсе не обязательно.

Но перед своим отъездом в Кельн он сам заговорил со мной об этом.

– Генри – протестант, – серьезно сказал он. – Он родной брат короля протестантской страны. Недопустимо принуждать его изменить веру. Матушка, вы не должны пытаться сделать из него католика.

Карл говорил так убедительно, что я даже дала ему слово не обсуждать с Генри вопросов веры, тем более что в ином случае Карл отправил бы его к Мэри. Однако после отъезда сына я все-таки решила, что имею право нарушить свое обещание, ибо оставить Генри во мраке протестантизма – это худший грех.

Вместе с Генри приехал и его учитель господин Лоуэлл – тот самый человек, что некогда обучал в Пенхерсте детей графини Лейчестер. Мальчик очень привязался к нему, но Лоуэлл был тверд в своей протестантской вере, и потому мне нужно было постараться избавиться от него. Я помнила, чем мы обязаны этому господину: ведь именно он вел в Лондоне переговоры с парламентом, касающиеся судьбы Генри, и именно благодаря его заступничеству мальчик очутился во Франции. Тем не менее я хотела разлучить его с моим сыном.

Карл очень ценил Лоуэлла и не раз повторял, что лучшего наставника для Генри не сыскать. Это означало, что мне предстояло действовать скрытно и ни в коем случае не торопить событий.

Итак, теперь со мною были оба моих младших ребенка, и я часто думала о том, как сложатся их судьбы. Меня очень беспокоила Генриетта. Она была худенькой и болезненной, и даже я, горячо любившая ее мать, понимала, что она не слишком привлекательна. Хорошие манеры, белоснежная кожа и очаровательная улыбка очень красили ее, но она, подобно мне, слегка горбилась, и это не могло не волновать меня, потому что я прочила ее в жены юному Людовику. Он приходился Генриетте кузеном, и я считала, что у моей дочери ничуть не меньше шансов стать французской королевой, чем у мадемуазель де Монпансье. Конечно, огорчительно, что Франция признала Кромвеля законным правителем, однако королевская дочь всегда остается завидной невестой.

Я была счастлива, когда мою маленькую Генриетту пригласили участвовать в балете, где ей предстояло танцевать вместе с Людовиком и его братом герцогом Анжуйским. Вряд ли в Лувре нашелся бы хоть кто-нибудь, кто мог бы сравниться с Генриеттой в танце. Она была так грациозна и прелестна, что у меня слезы наворачивались на глаза при мысли о том, что ее бедный отец не видит ее сейчас порхающей по сцене перед троном, на котором горделиво восседал Людовик, изображавший Аполлона.

Что же до Генри, то он оказался весьма и весьма упрямым мальчиком. Стоило мне начать рассказывать ему о величии католической веры, как он перебил меня, заявив:

– Матушка, я всегда буду протестантом. Я крещен в этой вере и обещал отцу не изменять ей.

Я засмеялась.

– Мой милый мальчик, очень хорошо, что ты помнишь своего отца, – сказала я, – но, будь он здесь, он бы меня понял. Подумай о том, что сделали с ним протестанты.

– Я обещал ему, матушка, – твердо возразил он.

Однако Генри был еще мал, и я не теряла надежды переубедить его. Со временем я добьюсь своего, и тогда двое моих детей обретут вечное спасение.

Пока же, дабы показать свою самостоятельность, Генри каждое воскресенье посещал протестантские богослужения, которые устраивал в Париже английский посол. Мой сын был тверд, но и я не собиралась отступать. Его горячо поддерживал господин Лоуэлл, и я не знала, как от него отделаться. Больше всего мне хотелось его попросту уволить, но это вызвало бы недовольство Карла. Ведь он был королем, и я, его мать, не могла открыто противиться монаршей воле. Что поделаешь, мои дети не радовали меня так, как их отец.

Я подумала, что если я найду для Генри какого-нибудь известного, пользующегося всеобщим уважением учителя, то услуги этого Лоуэлла больше не понадобятся. И я вспомнила об Уолтере Монтегю, который был настоятелем в аббатстве Сен-Мартен, что близ Понтуаза. Ревностный католик, обратившийся в эту веру уже двадцать лет назад, когда он оказался свидетелем изгнания из Лондона монахинь-урсулинок, он был моим старым другом. Впервые я увидела его, когда он приехал во Францию в свите моего будущего супруга Карла, а после того, как он перешел в католичество, наша дружба еще более окрепла. Он сразу же разгадал мои намерения в отношении сына и с радостью поддержал меня.

Я послала Карлу письмо, в котором сообщала, что Генри слишком легкомыслен, что он предпочитает проводить время в играх со сверстниками и что его следовало бы отправить в какое-нибудь тихое место, где ничто не отвлекало бы его от занятий. А можно ли найти место лучше Понтуаза, где за успехами мальчика мог бы следить наш добрый друг настоятель?

Я не могла сразу разлучить Генри с Лоуэллом, ибо Карл заподозрил бы неладное, если бы узнал, что мальчик уехал без своего любимого наставника. Однако в католическом монастыре господин Лоуэлл, должно быть, чувствовал себя неуютно и потому легко согласился с моим предложением посетить Италию, где, как я знала, он давно мечтал побывать. Когда он наконец отбыл, я вздохнула с облегчением. Однако я не знала, что накануне своего отъезда он поговорил с Генри, объяснил ему, какие побуждения движут мною и настоятелем, и призвал его оставаться твердым и не поддаваться ни на какие уговоры, пока он, Лоуэлл, не сообщит королю о том, что происходит.

Монтегю написал мне, что надеется вскоре переубедить мальчика. Он рассказывал Генри, какие возможности откроет перед ним обращение в католическую веру. Ему, Генри, герцогу Глочестерскому, в чьих жилах течет кровь королей Англии и Франции, была бы очень к лицу кардинальская шапочка. Однако Генри, по-видимому, не разделял мнения аббата.

«Ваш сын обладает весьма сильной волей, – признавал аббат в своем послании, – он говорит, что не может опровергнуть мои доводы, но знает: он поступает верно, именно так, как ожидает от него брат-король и как завещал ему отец».

Шли недели; Монтегю был все настойчивее, а Генри – все упрямее. Наконец мальчик в письме попросил у меня разрешения вернуться в Париж, и я, понимая, что удерживать его в монастыре бесполезно, согласилась.

Когда он приехал, я заметила пролегшую у его рта жесткую складку. Вылитый брат Карл! По иронии судьбы свою решительность мои сыновья, должно быть, унаследовали от меня же.

Я была вне себя, когда узнала, что, оказавшись в Париже, Генри первым делом написал епископу Козину и попросил у него совета, как ему отвечать отцу Монтегю, если тот вновь станет искушать его. Козин был ярым протестантом. Мой покойный супруг прислал его во Францию, чтобы он стал духовным пастырем всех тех живущих в Париже британцев, которые принадлежали к англиканской церкви. Епископ пользовался большим уважением своей паствы. Вначале я думала, что мне удастся обратить в католичество и его, ведь в Англии его не привечали, так как он столь же резко выступал против пуритан, как и против моих единоверцев. Он любил пышные обряды, как в свое время любил их архиепископ Лод. Но если Лода это погубило, то Козин процветал. Однако и здесь он остался непримиримым врагом католицизма, и мои надежды не оправдались.