То, что Генри обратился к нему за помощью, напугало меня. Необходимо было что-то предпринять!

Я опять отправила мальчика в Понтуаз, но теперь при нем были записки, полученные им от Козина, что только укрепило моего сына в упорстве. Ввиду этого я решила перевести его в иезуитскую коллегию в Клермоне. Для Генри это было настоящим ударом, и он принялся упрекать меня:

– Лучше бы мне оставаться пленником круглоголовых в Кэрисбруке! – кричал он. – Там по крайней мере меня не заставляли бы идти против моей совести.

– Ты испорченный мальчишка, – отвечала я. – Когда-нибудь ты будешь мне благодарен, ибо увидишь истинный свет.

Утром того дня, на который назначен был его отъезд, прибыли посланцы короля с письмами для меня и для Генри. Карл обвинял меня в том, что я забыла свое обещание. Но особенно неприятно мне было прочесть письмо, которое получил Генри. Он не мог удержаться от того, чтобы не показать мне его.

«Королева, – писал Карл, – будет всеми силами пытаться обратить Тебя в свою веру. Но если Ты ее послушаешься, то можешь никогда больше не увидеть ни Англии, ни меня. Своим отступничеством Ты огорчишь не просто любящего Тебя брата, но своего короля и всю страну. Мне сообщили, что Тебя собираются отправить в иезуитскую школу. Приказываю Тебе не соглашаться на это ни под каким предлогом».

Итак, мой план рухнул. Дочитав письмо, я отбросила его в сторону и крепко обняла Генри.

– Дорогое мое дитя, – сказала я ему, – я думаю только о тебе! Нет ничего важнее спасения души!

– Вы правы, матушка, – ответил упрямец. – Именно поэтому я никогда не изменю той вере, в которой был крещен, тем более что это вера моей страны и моего короля!

Его глаза яростно сверкали.

– Да как ты смеешь противоречить матери?! – вскричала я.

– Я делаю лишь то, чего требует от меня король и родина, и не хочу идти против своей совести! – твердо заявил мальчик.

Господи, кто научил его так говорить? Наверное, этот Козин.

– Отправляйся к себе, – приказала я, – я пришлю к тебе отца Монтегю. Ты должен его выслушать.

– Я устал от его речей! – пожаловался Генри.

Я не совладала с собой. Непочтительный сын, дерзкий мальчишка, ради счастья которого я готова была отдать жизнь! Карл, Джеймс, Мэри – все они против меня. И вот теперь Генри… Генри, который слушается только своего старшего брата!

Вне себя от ярости я закричала:

– Если ты не станешь католиком, ты мне больше не сын!

Генри удивленно посмотрел на меня.

– Да-да! – воскликнула я. – Ступай прочь! Я не желаю тебя видеть, скверный мальчишка!

Генри молча поклонился и покинул комнату. Несколько дней я не встречалась с ним и так расстроилась, что решила отправиться в Шайо, чтобы там в тишине и спокойствии все хорошенько обдумать. Мне было невыносимо больно глядеть на рыдающую Генриетту. Она так радовалась приезду Генри, ей так нравилось говорить с ним о приключениях Карла и мечтать о том счастливом времени, когда он возвратит себе трон. А теперь Генри попал в немилость. Девочка не могла этого понять, а я не хотела доставлять ей лишние огорчения. Вот почему я уехала.

Когда я уже садилась в карету, ко мне выбежал Генри.

– Матушка… – тихо проговорил он.

Я видела, что он ищет примирения, и рада была бы прижать его к сердцу, если бы он только выполнил мое условие. Но мой сын все так же упорствовал. Поэтому я отвернулась от него.

В Шайо я ехала в самом мрачном расположении духа. Я обязана была показать мальчику, что значит не слушаться меня. Ведь я, что бы там ни говорили пуритане, как-никак королева Англии, а вдобавок еще и его мать.

Потом я узнала, что сразу же после моего отъезда Генри отправился на протестантскую службу. Вернувшись же, он обнаружил, что я распорядилась впредь не кормить его и велела даже снять простыни с его кровати в знак того, что в Лувре ему не место.

О дальнейшем мне рассказала Генриетта, к которой Генри зашел попрощаться. У девочки просто сердце разрывалось от горя.

Находившиеся в Париже протестанты не замедлили оказать Генри помощь. Лорд Хэттон и лорд Ормонд устроили так, что он в тот же день покинул столицу Франции и отправился в Кельн, к своему брату Карлу.

Поведение Генри чрезвычайно меня расстроило. Королева Анна, которая тоже надеялась, что мой сын отречется от ереси, старалась успокоить меня. Мы вдвоем жили в Шайо, часто обсуждая превратности судьбы. Я убеждала ее, что ей-то грех жаловаться. Ее Людовик, которому сейчас семнадцать, прочно сидит на троне. Он возмужал, и вид его исполнен королевского величия. Анна отвечала мне улыбкой. Она безумно любила своего старшего сына, и ни он, ни младший не доставляли ей таких огорчений, как мои дети – мне.

– Я обеспокоена, – говорила я. – Идут месяцы, годы… а мой Карл по-прежнему лишен отцовского престола. Враги же его, гнусные мятежники, с каждым днем набирают силу, так что их уже признают другие страны. Я этого понять не в силах.

И я дала выход своему возмущению по поводу того, что даже члены нашего семейства готовы заключать мирные соглашения с круглоголовыми.

Конечно, мне не следовало упрекать в этом Анну. Она была лишь регентшей при Людовике, который к тому же вот-вот станет совершеннолетним. Королева возразила, говоря, что Кромвель именует себя всего-навсего лордом-протектором[65]и что народ его как будто поддерживает.

– Я очень тревожусь за мою маленькую Генриетту, – продолжала я. – Что с нею будет? Принцесса, дочь английского короля вынуждена влачить столь жалкое существование!

– Надо устроить для нее бал, – недолго думая, предложила королева.

– Дорогая сестра, – заволновалась я, – вы всегда так добры к нам… Но ведь мы даже не можем позволить себе сшить бальные платья!

Анна задумалась, а потом сказала:

– Я устрою небольшой прием в своих покоях. Там будут король, его брат и еще несколько молодых людей. Пускай Генриетта потанцует всласть.

Я была очень взволнована. Небольшой скромный прием – это замечательно: для такого случая платье у нее нашлось бы.

Мне очень хотелось, чтобы моя дочь сблизилась со своим кузеном. Людовик любил танцевать, а в танце с Генриеттой не мог сравниться никто в Лувре. И так думала не только я. Она была такой изящной, что очаровала всех, когда выступала в балете.