Даже сам Адам наблюдал за ней сначала с лихорадочным беспокойством, которое уступило потом приятному удивлению и пленительной надежде. Пять дней спустя после передачи Артурова письма он решился снова зайти на господскую ферму, и нельзя сказать, чтоб он не опасался, не будет ли ей тягостно видеть его. Ее не было в общей комнате, когда он вошел туда; он разговаривал с мистером и мистрис Пойзер несколько минуть, и его сердце изнывало под гнетом страшной мысли, что вот тотчас ему сообщат о болезни Хетти. Но вскоре послышались знакомые ему легкие шаги, и, когда мистрис Пойзер спросила: «Ну, Хетти, где ж это ты была?», Адам принужден был обернуться, хотя боялся увидеть перемену, которая должна была выразиться на ее лице. Он был просто поражен, увидев, что она улыбалась, будто ей было приятно видеть его, что с первого взгляда она казалась такою же, как всегда; на ней был только чепчик, которого он никогда не видал до этого времени, когда приходил вечером. Однако ж, продолжая смотреть на нее в то время, как она вставала то за тем, то за другим или сидела за работой, он замечал в ней некоторую перемену: щеки ее были покрыты таким же румянцем, как всегда, улыбалась она столько же, сколько в последнее время, но что-то иное было в ее глазах, в выражении ее лица, во всех ее движениях, как казалось Адаму, что-то более жесткое, более старое, менее детское. «Бедняжка! – подумал он. – Чему ж тут и удивляться: она испытала первую сердечную боль. Но, благодарение Богу, у нее довольно твердости, чтоб переносить ее!»

Проходили недели, и он видел, что она всегда была рада его приходу, обращала к нему свое милое личико, будто хотела дать ему понять, что ей было приятно видеть его, продолжала исполнять свою работу так же ровно и не обнаруживала ни малейшего признака горя. Таким образом, Адам начал предполагать, что ее привязанность к Артуру непременно была более легкого свойства, чем он вообразил себе в первые минуты негодования и беспокойства, и что она была способна считать свою ребяческую фантазию, будто Артур влюблен в нее и женится на ней, глупостью, от которой излечилась вовремя. А может быть, и сбывается то, на что он надеялся иногда в свои самые радостные минуты, может быть, ее сердце действительно обращалось с большим жаром к человеку, который, она знала, питает к ней серьезную любовь.

Вы, может быть, думаете, что Адам был вовсе не проницателен в своих толкованиях и что умному человеку никаким образом не следовало вести себя так, как он вел себя, – влюбиться в девушку, у которой в действительности не было никаких достоинств, кроме красоты, приписывать ей какие-то воображаемые добродетели, даже быть до того снисходительным, чтоб плениться ею тогда, когда она уже полюбила другого, и ловить ее ласковые взоры, как терпеливая робкая собака ждет, когда господин ее удостоит ее взгляда. Но мы должны рассудить, что в столь сложном механизме, какова природа человеческая, трудно найти правила без исключений. Конечно, мне известно правило, что умные люди влюбляются в самых умных женщин своего знакомства, видят насквозь все очаровательное обольщение кокетливой красоты, никогда не воображают себя любимыми, когда их не любят, перестают любить при первом удобном случае и женятся на женщине, которая подходит к ним во всех отношениях, так что действительно исторгают одобрение всех девиц, живущих по соседству с ними. Но даже и в этом правиле случаются иногда исключения в течение столетий, а мой друг Адам был именно таким исключением. Что касается, однако ж, меня, то я уважаю его за то нисколько не меньше. Я думаю, что глубокая любовь, которую он питал к этой прелестной, кругленькой, походившей на цветочек черноглазой Хетти, действительно вовсе не зная ее внутреннего «я», проистекала из самой силы его природы, а не из неуместной слабости. Скажите, разве это признак слабости, если производит на вас впечатление великолепная музыка, если вы чувствуете, как ее дивная гармония проникает в тончайшие извилины вашей души, в изящные фибры жизни, куда не может достигнуть никакое воспоминание, и связывает все ваше существование, прошедшее и настоящее, в одну невыразимую вибрацию, наполняя вас в одно мгновение всею нежностью, всей любовью, которая была рассеяна в тяжкие годы, сосредоточивая в одно ощущение героического мужества или покорности все тяжело заученные уроки самоотверженной симпатии, сливая вашу настоящую радость с минувшим горем и ваше настоящее горе со всеми минувшими наслаждениями? Если нет, то нельзя также назвать слабостью, если на человека производят впечатление изящные очертания щеки, шеи и рук женщины, мягкая глубина ее умоляющих глаз или очаровательная детская надутость ее губ. Красота милой женщины походит на музыку: можно ли сказать что-нибудь более? Красота имеет выражение, которое выше единственной женской души, облеченной в нее, подобно тому, как слова гения имеют более обширное значение, чем мысль, внушившая их. То, что в глазах женщины производит в нас волнение более, чем любовь женщины, это, по-видимому, могущественная любовь другого мира, которая приблизилась к нам и заговорила за себя там; округленная шея, прелестные ручки с ямочками приводят нас в волнение чем-то более, чем своею прелестью: своею близкою связью с нежностью и спокойствием, какие мы только знали в жизни. Благороднейшая натура еще, скорее всего, видит это безличное выражение в красоте (излишне было бы говорить, что некоторые джентльмены с крашеными и некрашеными бакенбардами не понимают всего этого), а по этой причине самая благородная натура бывает часто более всего ослеплена в отношении к характеру единственной женской души, которую облекает красота. Таким образ ом, я опасаюсь, что трагедия человеческой жизни, вероятно, будет еще продолжительна, вопреки нравственным философам, у которых всегда наготове лучшие рецепты для избежания всяких ошибок подобного рода.

Наш добрый Адам не умел облечь свои чувства к Хетти в громкие фразы; он не мог вырядить в них свою тайну с видом знания; вы слышали, что он прямо называл свою любовь тайною. Он только знал, что вид его возлюбленной и воспоминание о ней производило в нем глубокое волнение, касаясь источни ка всей любви и нежности, всей веры и мужества, которыми он обладал. Мог ли он представить себе, что она ограниченна, себялюбива, жестока? Он создал душу, в которую веровал, из своей собственной, а его душа была велика, нежна и чужда себялюбия.

Надежды, которые он имел в отношении к Хетти, несколько смягчили его чувства к Артуру. Он стал уверять себя, что внимание Артура к Хетти непременно было легкого свойства; конечно, даже и это было дурно: человек, находившийся в таком положении, в каком находился Артур, не должен был позволить себе это, но его внимательность непременно была проникнута какой-то игривостью, которая, вероятно, ослепила его относительно опасности его волокитства и не допустила его завладеть сердцем Хетти вполне. В то время как для Адама росли новые надежды на счастье, его негодование и ревность стали уменьшаться. Хетти не была сделана несчастною; он почти думал, что нравился ей больше всех, иногда ему даже приходила в голову мысль, что дружба, которая одно время казалась умершей навсегда, могла бы воскреснуть в будущем, и ему не придется прощаться с большими старыми лесами, напротив, он полюбил их еще более, потому что они Артуровы. Эта новая надежда на счастье, последовавшая так быстро за печальным ударом, производила опьяняющее действие на рассудительного Адама, который всю свою жизнь привык только к сильному труду и к весьма умеренным надеждам. Неужели после всего этого ему действительно выпадет спокойная доля? По-видимому, так. В начале ноября Джонатан Бердж, убедившись в невозможности заменить Адама, решился наконец предложить ему участие в делах с одним только условием, что он будет по-прежнему посвящать им свою энергию и откажется от всякой мысли вести отдельно собственное дело. Зять или не зять, Адам сделался слишком необходимым, чтоб Бердж мог расстаться с ним; его умственная работа была для Берджа гораздо важнее его ремесленного искусства, так что управление лесами не составляло почти никакой разницы в достоинстве услуг Адама. Что ж касалось до закупки леса у сквайра, то для того без труда можно было призвать третье лицо. Адам видел теперь открытым перед собою расширившийся путь успешного труда, такой путь, к какому он чувствовал честолюбивое желание даже с того времени, когда был еще мальчиком. Ему, может быть, придется строить мост, городскую ратушу или завод. Он всегда думал, что дела Джонатана Берджа по постройкам все равно что желудь, из которого могло бы вырасти большое дерево. Итак, он согласился на предложение Берджа и отправился домой; голова его была полна живых мечтаний, в которых (мой утонченный читатель, быть может, будет неприятно поражен этим) образ Хетти порхал и улыбался планам для подготовки леса по самой дешевой цене, вычислениям, насколько станет дешевле кирпич с тысячи при доставке водою, и его любимой задаче, укреплению крыш и стен чугунными перекладинами особой формы. Что ж делать! энтузиазм Адама находился в этих предметах. Наша любовь проникает наш энтузиазм, подобно тому, как электричество проникает воздух, увеличивая его силу своим тонким присутствием.