Вторым событием была смерть деда, приключившаяся в августе. В одну из этих горячих ночей старик по своей собственной инициативе вылез из своей складной кровати на кухне и улегся прямо на полу, где, видимо, было посвежее. Утром он все еще лежал там, растянувшись во всю длину, и бормотал что-то в одиночестве, не обращая внимания на муравьев, чередой ползавших по его полуголому телу. Первым, кто вошел в кухню, проснувшись на самой заре, был Узеппе. Он посмотрел на старика, очень удивился, попробовал предложить ему тазик для сплевывания, стул, большую бутыль с вином. Но старик реагировал только остервенелым бормотанием, от всего отказывался и подниматься с пола не хотел. Из кухни его в то же утро перевезли в больницу, а оттуда, чуть позже, уже мертвого, отправили прямо на кладбище и бросили в общую могилу. Узеппе, спрашивавший, куда он делся, получил от Анниты ответ, что дед уехал к себе в горы. Услышав такое, он совсем растерялся, потому что вообразил себе деда в горячке, голого, покрытого муравьями, не имеющего даже чочей на ногах, и пробирающегося через пресловутые облака пыли. Но с этих пор он больше о нем не спрашивал.

Между тем Иде, после неизбежной начальной неразберихи с бумагами, стипендиальная касса стала выплачивать жалованье в банковских билетах нового образца, называемых ам-лирами.[16]Правда, и на ам-лиры ей было непросто раздобыть еду на каждый день, но красть она с этих пор перестала, это теперь было невозможно. Здание ее старой школы в Тестаччо, реквизированное войсками, было занято подразделением из Южной Африки, и солдаты время от времени отдавали Томмазо Маррокко остатки своего рациона в обмен на какие-то мелкие услуги. Случаю было угодно, чтобы и Ида, при посредстве Томмазо, получила там небольшую работу: один из южноафриканцев пожелал брать уроки итальянского. Поскольку Ида никогда раньше не занималась со взрослыми, она поначалу не на шутку струхнула; впрочем, она полагала, что этот южноафриканец — негр, и это обстоятельство, неизвестно почему, ее приободрило. Но нет, он оказался человеком белой кожи, веснущатым блондином; он был крайне немногословен, говорил на языке совершенно непонятном и обращался с нею довольно грубо, как сержант-сверхурочник с новобранцем. У него была массивная и топорная фигура, соображал он туго; правда, тут, я полагаю, виновата была и преподавательница, которая во время урока тяжело дышала и заикалась, была в явном затруднении и казалась чуть ли не дефективной. Уроки проходили прямо в здании школы, в прохладном помещении первого этажа, которое уже успели переоборудовать в спортивный зал; плату Ида получала пакетиками супа в порошке, банками тушенки и прочими восхитительными вещами. Приработок кончился уже к осени, когда южноафриканца перевели под Флоренцию; и это осталось единственным контактом, который у Иды образовался с победителями.

О Джованнино все еще не было никаких известий. Таким образом, Ида к концу лета все еще жила вместе с Узеппе в прежней комнатушке на виа Мастро Джорджо. Здесь однажды днем, в последних числах сентября, ее навестил неожиданный гость — Карло Вивальди.

Он явился к ней в поисках Нино и рассказал, что тот уже несколько дней обретается в Риме, но неизвестно, по какому адресу. Карло рассчитывал, что Ида располагает хоть какими-нибудь сведениями, которые помогут разыскать Нино, но как только сообразил, что тут о Нино не знают ровно ничего, не стал скрывать нетерпения и пытался сразу же уйти, скороговоркой объявив, что ему нужно успеть на поезд, отходящий в Неаполь.

Тем не менее, увидев, как захлопотала Ида, как всполошились все остальные, он решил, что уйти просто так было бы чересчур уж невоспитанно. В некотором затруднении он принял приглашение и уселся за стол в рабочей мастерской, за которым его тут же угостили белым фраскати. Из маленькой комнатки прибежал Узеппе, узнал его и в восторге закричал: «Карло! Карло!». Ида, сбиваясь, представила его всем остальным: «Синьор Карло Вивальди!»

Но он, усевшись, грубовато и сурово — все должны были это знать! — поправил Иду: «Меня зовут Давиде Сегре».

В комнате, кроме Иды, Узеппе, хозяек и «малышки», была еще Консолата, две другие знакомые дамы, и сверх того, один пожилой синьор, друг семейства, по профессии уличный продавец газет. Иду одолевало желание забросать гостя всевозможными вопросами, но перед лицом этого столь обычного для него поведения — отчужденного и диковатого, она сдержалась. Кроме того, она стыдилась, что Нино держал ее в неведении — подумать только, чтобы узнать, как он живет, ей приходилось обращаться к совершенно постороннему человеку.

Тот, кто одно время называл себя Карло, позже Петром, а теперь Давиде, в неловкой позе сидел за столом, окруженный этой немногочисленной домашней толпой. Поскольку все присутствующие уже слышали о нем от Иды, они тут же признали в нем того знаменитого партизана, соратника отважного Ниннуццо, который вместе с ним пересек линию фронта. Вследствие этого они обращались с ним как с гостем в высшей степени почетным, и присутствием его все были возбуждены. Вот только все эти знаки внимания лишь смущали его, от них он еще больше замыкался в себе и мрачнел.

Он был таким же хмурым, как тогда, но сейчас почему-то выглядел в большей степени мальчишкой, чем в ту пору, когда объявился у них в Пьетралате. На нем была свеженькая белая футболка, спускавшаяся на немыслимо грязные голубоватые штаны. И хотя он был побрит, а волосы были красиво подстрижены, коротко, как он всегда любил, в его лице, да и во всей фигуре была какая-то запущенность, какое-то «а, гори оно все ясным огнем». Ногти у него были черны от грязи, босые натруженные ноги болтались в изношенных сандалиях. Хотя Ида представила его как «синьора», вид у него был не то цыгана, не то пролетария. А бесконечная грусть, скрывавшаяся в его черных глазах, словно бы тонула в каком-то внутреннем упорстве, почти отчаянии. Казалось, у него внутри постоянно тлеет какая-то неизлечимая навязчивая идея.

Он ни на кого не смотрел; глотая вино, он не ставил стакан на стол, а сжимал его в своих нервных ладонях и пристально глядел внутрь. Было впечатление, что дно стакана интересует его куда больше, чем сидящие рядом люди. Кто-то попросил его рассказать что-нибудь из своих приключений, в ответ он только передернул плечом и кривенько улыбнулся. Его обуревала робость, это было ясно, но при этом в его молчании было и что-то наглое, он вроде бы отказывался от любых разговоров, желая отомстить за то, что долг цивилизованного человека, вопреки его воле, велит ему сидеть в подобной компании. Оказавшись в центре внимания людей, жаждавших его рассказов, он вел себя, как самый настоящий глухонемой. И только когда Консолата и члены семьи Маррокко навели его на непременный и мучительный разговор о своих родственниках, пропавших без вести, он на миг поднял глаза и, сжав вдруг челюсти, сказал серьезно, жестко и непререкаемо:

«Они больше не вернутся».

Все оцепенели. И тогда продавец газет, желая хоть немножко отвлечь женщин от произведенного этой фразой ужасного впечатления, проворно заговорил о Сантине, которая обещала прийти сразу после обеда, чтобы погадать на картах, но что-то запаздывала. Говоря о ней, «газетчик», приняв игривый тон, стал прозрачно намекать на дела, которые могли задержать Сантину и оправдать ее опоздание. Он делал это в выражениях отнюдь не расплывчатых, а весьма точных, расцвеченных к тому же непристойными намеками, претендовавшими на комический эффект.