Однако что-то стряслось с моими ногами. Их словно приклеили к земле. Быть может, так действует охранная система старика Любича – если не объяснюсь, меня сразит очистительный электрический огонь. Я все еще жив. Могу поднять одну ногу. И вторую. Даже попрыгать. (Чудесно! Я продолжаю безумствовать, на сей раз перед родителями Гонзо. Отлично придумал.) Но попятиться я не могу. Вернее, не стану. И это необычайно интересная мысль: я не скроюсь в темноте. Подниму голову. Меня увидят.

И меня видят. Я смотрю в лицо старику Любичу, пока он проталкивается к двери через жену (для этого нужны обе руки). Трудно сказать, кто из нас больше поражен.

Отец Гонзо не столько состарился, сколько обрел рельефность. Его кожа складывалась, раскладывалась и перегибалась столько раз, что стала почти гладкой. Глубокие разломы пролегли вокруг рта и глаз. Его лицо – это вода и скалы, книзу густо поросшие лишайником. Я изучаю старика Любича, он рассматривает меня. Широко открывает глаза, затем щурится: узнавание, смятение, подозрение. Я подаюсь назад и уже наполовину разворачиваюсь, пока меня не успели прогнать, но тут старик выкидывает вперед сучковатую руку и крепко смыкает пальцы, испытанные поколениями пчел, вокруг моего запястья. Он останавливает меня и тянет к себе, касается раз, второй, точно собирает пыльцу; наконец кладет руку на плечо и ставит меня поближе к медному фонарю. Разглядывает со всех сторон и, ничуть не смущаясь, теребит щеки. Затем он с силой давит мне на плечи, вынуждая либо нагнуться, либо оторвать старика от земли. Я нагибаюсь, и он трогает мое лицо, словно лепит. Кожа у него как оберточная бумага. В конце концов он пятится, завершив осмотр, но по-прежнему не представляет, что думать или делать. Он обращается к жене: «Йэ-ле-наа?» Ах да, так ее зовут: Елена Любич. Она фыркает: «Ненормальный!» и отходит в сторону.

– Входи, – говорит Ма Любич.

Она не спрашивает, кто я и зачем явился. Помимо прочего, я просто молодой человек, попавший в скверное место, и течение прибило меня к ее берегам. Елена Любич не уклоняется от ответственности – но и не принимает решения, основываясь на коротком осмотре у крыльца, между качающимися фонарями, среди ночи. «Входи», – повторяет она уже тверже, потому что я стою с разинутым ртом, точно пес, не могущий понять, куда ему больше хочется – к теплому камину или в сад. Ма Любич не выдерживает и цокает: этот звук в ее исполнении означает, что все мужчины – идиоты, а молодые люди и подавно (Господь наказал ее вечно молодым мужем). Она хватает меня за рукав, приложив лишь малую толику своей силы, и решительно тащит через порог. Новый запах: меда, угля и мебельного лака. Не противный, но крепкий.

– Поставь чайник, – говорит Ма Любич.

Лишь оглядевшись по сторонам и не заметив нигде старика Любича, я понимаю, что обращается она ко мне.

Старый железный чайник, как и прежде, висит над плитой, похожий на добродушную летучую мышь. Этот чайник творит чудеса, неизменно снабжая хозяев водой для готовки, мытья, лечения людей и иногда животных. В то же время он представляет опасность. Не очень серьезную, но коварную и болезненную. На кухне Ма Любич нет мест, где его можно охладить. Он либо стоит на плите, когда им пользуются, либо висит над ней, в следствие чего возник особый порядок снятия чайника с крючка. Порядок этот неписан. Он просто есть, и я следую ему, не задумываясь.

Сперва проверь, нет ли под ногами игрушек, животных и малых детей. На всякий случай обернись – нет ли желающих сбить тебя с ног. Далее: сними с потайного крючка за плитой ветхую салфетку (стеганую и набитую песком и глиной), обмотай руку. Убедись, что никто (Гонзо, к примеру) не подвесил чайник с водой, повтори шаг первый и, не ставя чайник на плиту (если холодная вода попадет на раскаленное железо, она брызнет на тебя), наполни его водой из-под крана. Осторожно: не лей слишком много, а то уронишь. Поставь чайник на плиту. Наконец, повесь ветхую салфетку на крючок, чтобы следующий пользователь знал, где она.

Дело сделано. Ма Любич наблюдает за мной из-за пухлых щек. Я замечаю, что даже лоб у нее толстый.

Ма Любич говорит «хех» или «нхех», давая понять, что я не нарушил заведенного порядка. Потом она гонит меня из священных покоев в коридор и велит идти в гостиную, где ее муж растопил камин. Я медлю. Она вновь прогоняет меня и начинает свой трехфазовый разворот на месте.

Мы посидели в тишине. Подумали друг о друге и о том, что предрекает наша встреча. Посомневались, сколько могли. В итоге я просто спросил про Гонзо: давно ли его видели. Старик Любич вздыхает и чувствует в воздухе запах бури. Возможно, он чувствовал его уже давно.

– Они с Ли недавно приезжали, – говорит старик Любич. – Елена была так рада. Явились, как гром среди ясного неба, и спали в гостевой спальне. Зачем? Я всегда задаю себе этот вопрос. Они ждут ребенка? Деньги у них точно есть. Ищут жилье? Нет. У Гонзо новая работа, так он сказал. Особенная. Он делает мир лучше. Безопаснее. Он был очень горд собой. Но за гордостью что-то скрывалось. Что-то плохое.

Отсветы пламени рисуют зигзаги на горных хребтах его лица. Старик Любич тянется к огню. В комнате пахнет сосновым дымом.

– Из Гонзо вышел бы никудышный дипломат. Он не может думать одно, а говорить другое. Он не умеет лгать матери, потому что любит ее, и не умеет лгать мне – я не говорю, что он меня не любит, просто так уж повелось между матерями и сыновьями, а между отцами и сыновьями повелось иначе. Я – прозорливый старикан, и лгать мне он пока не научился. Гонзо лгал всем своим существом. Почти орал: «Все замечательно, все прекрасно, смотрите, как я счастлив и непринужден!» Ха.

Старик Любич берет кочергу и поправляет дрова. Он начинает осторожно, слегка подталкивая отбившееся полено к огню. Полено круглое, изогнутое, как банан, и постоянно откатывается назад. Старик Любич толкает сильнее. Кочерга соскальзывает, полено замирает на месте и вновь катится в сторону. Он принимается яростно тыкать и молотить кочергой, пламя опасно искрит. Я терпеливо жду, пока старик Любич успокоится и уберет кочергу на место. Затем он продолжает:

– На руке у него была повязка, грязная по краям – старая повязка. Синяки и ожоги. Ли начала ее снимать. Нежно, аккуратно – как она сама. Гонзо разозлился. Он вообще был очень зол, и напуган, и пристыжен. – Старик Любич задумчиво умолкает. – Гонзо достойный человек. Мы с детства втолковали ему правила, что хорошо и что плохо, и он все понял. Маркус… – Он запинается на непривычном имени. – …Маркус тоже учил брата жить правильно. Поэтому в его злости не было насилия. И он не сдерживался, понимаешь? Гонзо не может вдруг вспылить и ударить любимого человека. – Оно, конечно, правда, вот только шрамы на груди говорят мне о другом, хотя Песочница Правды радикально изменила мои взгляды на стрельбу и выбрасывание из грузовиков. – В общем, Гонзо страдал от гнева и ужаса, не зная, что с ними делать. Он был весь такой спокойный, но губы его выдавали. Я думал, его стошнит, или он заорет. А он просто сидел, как деревянный, в кресле – в этом кресле… – Старик Любич показывает на самое обычное кресло с вельветовыми подушками. – …И очень тихо попросил Ли сделать это в другой раз. Она так быстро отдернула руки… Лучше бы он заорал. Так было бы проще. Повязка выглядела старой, Ли уже пыталась ее снять. Она не знала, почему он так противится. Как он поранился? Обжегся? Порезался? Что значит для него эта рана? Она понятия не имеет и боится спросить. Может только предлагать свою помощь и мириться с отказом и пробовать вновь. Когда-нибудь это ее убьет.