Стражник глядит на него с испугом. Губы его шевелятся, но изо рта не доносится ни звука. Он едва слышно сипит.

– Кажется, в тебе умерли слова.

Мастер смерти хохочет. Конь под ним фыркает, словно тоже понял шутку.

– Умерли! – Всадник весело бьет себя по бедру. – Воистину я великолепен! Я могу убить все. – Он смотрит на людей. – Вам не смешно?

– Смешно. А как же! – плывет торопливый шепот. – Смешно, господин мастер.

Люди припадают к камням площади. Затылки и платки. Платки и кудри.

– Я вижу, – кривится всадник. – Так, все, встали. Ну, давайте-давайте, поднимаемся, мы же с вами договорились.

Он ждет несколько мгновений. Люди медлят.

– Вы сейчас сдохнете у меня все! – свирепеет мастер, и карий глаз его выцветает в льдисто-желтый, больной. – Встать!

Конь взвивается на дыбы. Его копыта молотят воздух.

Первой, прижав ладони к груди, поднимается крупная, грудастая женщина. За ней – другая. Эта держит за руку сына, мальчишку лет двенадцати. Она тянет его вверх, но тот, подавшись было к ней, вдруг безвольно оседает.

– Тимар! Сынок!

Женщина падает на тело сына, накрывает его собой.

– Очнись, сынок.

Она трясет его, она воет, она убирает непослушные светлые прядки с родного лица, а рядом с ней и за ней происходит тот же отбор на живых и мертвых. Десяток живых – двадцать мертвых. Ревет у неподвижно лежащей старухи девочка лет шести. Кто-то из счастливчиков скрючился, кто-то стоит столбом.

Замер шелест лип и вишен.

– Будь ты проклят! – кричит женщина, прижимая мертвого сына к груди.

На лице всадника появляется прежняя усмешка.

– О, оказывается, это я виноват!

Он разворачивает коня.

– Как же вы будете служить мне? Разве я могу быть уверен в вас? Нет, так не годится.

Всадник глубоко вздыхает и, качнув головой, направляет коня мимо людей, с площади, к закрытым воротам, ведущим из города на восход. В тишине постукивают копыта.

Листья показывают Эльге, как оставшиеся в живых медленно устраиваются среди мертвецов, словно их неожиданно разморило, и они, не в силах сопротивляться желанию, решили спать там, где стояли.

Цок-цок.

За крупом коня, за спиной всадника в серебристом плаще скоро прекращается всякое движение. Только ветер осмеливается теребить одежду, морщит в складки рубахи и юбки, треплет волосы и концы платков.

Мастер смерти тем временем смотрит на запертые воротные створки, и дерево под его взглядом начинает потрескивать и темнеть. Лопаются стягивающие брус железные полосы, ломаются скобы, со звоном отлетает петля. Одна створка неожиданно проседает, открывая край неба над аркой, горстями сыплется труха, ржавая пыль, а затем ворота с грохотом валятся наружу, и конь победно переступает по ним.

– Я могу убить все, – говорит всадник.

– Хва…

Голоса не было. Горло словно забилось крошкой, криками, смертями.

Эльга сжалась, подтянув ноги к животу. Листья шелестели последними узорами, показывая толпы уставших, измученных людей, ковыляющих по дорогам к столице и, возможно, дальше, дальше, а потом уже сползшую в канаву повозку, полную нехитрых пожитков, скотину, мычащую на бредущих с обочины, детей, гуськом спешащих за матерью – первый держится за подол юбки, остальные сжимают ладошки друг друга.

Матушка-Утроба!

– Он не остановится, – прошептала Эльга и села. – Нет. Его не остановят! Ни войско, ни мастера, ни кранцвейлер. Никто.

Она нарвала листьев и попробовала здесь же, на земле, набросать букет. Но ветер будто нарочно переворачивал слои, расшвыривал уже сложенный рисунок. Виделась в этой игре какая-то насмешливая, злая сила.

Нет, так не получится!

Эльга вскочила и – сейчас, дорогой мастер смерти, сейчас – побежала обратно к фургону. Сарвиссиан, дремавший на передке, очнулся, когда она полезла в фургон за доской, сдвинул полог, вытаращился.

– Госпожа мастер?

– Да, едем, – сказала она, подтаскивая сак и устраиваясь среди одеял на соломе.

– Вы в порядке?

– Бегут, дядя Сарви, бегут!

Возможно, Сарвиссиан и спросил, кто бежит, куда и откуда, но Эльга этого уже не слышала. Я тебя остановлю, думала она о мастере смерти, и пальцы ее высыпали листья на доску, подрезали, загибали края, лепили лицо – узкое, разноглазое, с высокомерной усмешкой. Больное, жестокое лицо.

Фургон тронулся.

Эльгу покачивало и трясло на колдобинах, но она лишь механически перебирала пятками и выпрямлялась, едва ли замечая, что ее куда-то везут.

План был простой. Она видела узор мастера смерти: полынь, горечавка, вех, дуб, лютик, терновник и много чарника. Она может убрать одно и поставить на замену другое. Ту же полынь, отравляющую его существо, тот же вех выкинуть насовсем. Она пробовала делать такое, у нее есть опыт, и неудачный, и удачный.

Возможно, если не остановить, то сделать мягче разноглазого мастера у нее получится.

Туп-ток – работали пальцы. Листья слоями бугрились на доске, превращаясь в лоб, хохолок, нависший надо лбом, острые скулы, тонкий нос и вынесенный вперед подбородок.

Туп-ток. Вот губы. Вот один глаз. Вот другой.

Здравствуйте, мастер. Вы готовы к иве и сливе? А к целительнице-ольхе?

Туп-ток.

Пальцы вдруг повело в сторону. Один мазнул по букету, словно шрам, выбивая наискось короткую полосу над приподнятой бровью. Ничего. Эльга упрямо поправила рисунок, набрала новых листьев.

Туп…

Пальцы повело снова, теперь уже едва не половина лица зазияла ранами. Впрочем, сдаваться Эльга не собиралась. Если этот негодяй каким-то образом ей противодействует, она все равно его переборет. Изменит.

Уж это-то ее стихия.

Слива, ива и папоротник. Вот так. Для сомнения в себе. Для надежды на лучшее. Ну-ка, мое воинство!

Эльга окунула ладонь в сак, чувствуя, как один к одному липнут к коже бравые листья, храбро шуршат, весело посвистывают. Страшно? Да. Но безумец ли господин всадник? А если слива превратит его в нормального человека?

Ах, сейчас и посмотрим!

Букетные глаза мастера смерти неожиданно выцвели и пошли трещинками. Потом с шелестящим звуком разошлась в жуткий провал усмешка. Хохолок сломался, сложился набок, далее все лицо провалилось само в себя, почернело, скукожилось, разбилось на отдельные островки и осыпалось мертвым лиственным крошевом.

Бумм! – раскололась вдобавок доска.

Несколько мгновений Эльга оторопело смотрела на горку листьев на подоле платья, будто на ворох бабочек, потом стряхнула ее и закусила губу. Что ж, господин мастер смерти, подумала она, если вы не убили меня, значит, не можете.