– Борис Михайлович, – нарушил молчание Мирк-Суровцев. – Не хватает данных армейской разведки. Мы до сих пор путаемся в нумерации немецких частей.

– Да зачем вам сейчас это? А впрочем, вы разведчик... Вам видней, – по привычке вспылил и тут же, по той же привычке, утихомирился Делорэ.

– Мы, к сожалению, пока не можем отслеживать переброску частей противника с одного участка фронта на другой. А между тем в действиях неприятеля читается умелое маневрирование имеющимися силами. На мой взгляд, сейчас полностью дезорганизована фронтовая разведка. Особенно батальонное и полковое звено, – продолжал Суровцев.

– Вот это все и доложите Шиловскому, – устало попытался подвести черту под разговором Шапошников. – Вы, надеюсь, записали свои соображения?

– Так точно, товарищ маршал! – ответил за двоих Суровцев.

– Советского Союза, – не удержался, чтоб не добавить, Делорэ.

– Виноват, – извинился Суровцев. – Еще не освоился...

– Ничего страшного, – доброжелательно вмешался Шапошников, – обвыкнетесь.

Делорэ близко подошел к маршалу. Спросил вкрадчиво:

– Борис Михайлович, у нас домашний арест?

– Голубчик, не торопите события, – опять снимая пенсне, чтобы в очередной раз протереть, отвечал Шапошников.

Он всегда проделывал эту процедуру, когда ему приходилось отвечать на непростые вопросы. А таких вопросов задавали ему в последние месяцы очень и очень много. Эта его привычка многих раздражала, но нравилась Сталину. Мало того, Сталину нравилось, что других раздражает, когда маршал тянет с ответом на поставленный вопрос и протирает пенсне.

– Видите ли, – продолжал маршал, – что касается вас, голубчик, то вы вольны жить в городе. Ваша квартира, конечно, потеряна, но можно остановиться у родственников, или снимать жилье, или жить на квартире служебной. Но я вам настоятельно советую пока воздержаться от этого и оставаться здесь. По вашей семье вопрос решается. Пусть вас не смущает тот факт, что пока вы находитесь под охраной, ведь эти ажурные решетки на окнах коренным образом отличаются от решеток тюремных. Условия, я думаю, неплохие.

– Выше всяких похвал, Борис Михайлович, – вмешался Суровцев.

– Я тоже так считаю, – согласился Делорэ. – Единственное, нам не хватает справочной литературы. Мне нужно бы самому съездить в академию и забрать в библиотеке все, что нужно. А еще лучше это сделать с представителем Генштаба. На меня сейчас будут смотреть с подозрением. А литература, нам необходимая, или «Для служебного пользования», или с грифом «Секретно».

– Я вас отвезу. Но давайте соблюдать условия и возьмем с собой охранника. Ступайте к начальнику караула и подыщите чемоданы или мешки под книги. Скажите, что вам необходимо отлучиться по моему приказу и со мной.

– Слушаюсь, – ответил Делорэ и вышел из кабинета.

– Борис Михайлович, – после нескольких секунд воцарившегося молчания обратился Суровцев к маршалу.

– Слушаю вас, голубчик.

– Мое положение более неопределенное, нежели у генерала Делорэ. Но не об этом я желаю с вами говорить.

– Говорите, голубчик!

– Вы должны меня понять. Те люди, которые помогли мне попасть в вашу особую группу, кроме оговоренного заранее задания координировать деятельность специальных служб и разведки, поручили мне писать регулярные отчеты о наших совещаниях. Я далек от мысли, что это банальное доносительство, но тем не менее чувствую себя в идиотском положении.

– Пустое, голубчик. Я все это понимаю. Могли бы и не говорить. Еще в Гражданскую, когда вступил в Красную армию, я взял за правило не делать ничего, что могло бы иметь двойной смысл. А уж говорю я только то, что думаю. Или же просто не говорю на темы, которые можно толковать двояко. Я ничего и ни от кого не скрываю. Вот так все просто. Создание вашей особой группы санкционировано по моей просьбе лично товарищем Сталиным. Кстати, о вас он знает. Как знает и о вашей непростой биографии. Так что товарищи из Наркомата внутренних дел вправе требовать от вас объективного освещения нашей работы. Со своей стороны, я хочу вас спросить: а сами они дают вам информацию?

– Так точно. Конфиденциальность этой информации такова, что я, честно говоря, поражен степенью доверия лично ко мне. Сейчас я строю работу исключительно на данных Разведывательного управления НКВД. А хотелось бы иметь и разведданные армейской разведки и разведки флота. Но, повторяю, разведчики-чекисты работают серьезно.

– Вот и прекрасно. Генерал Делорэ отзывается о вас весьма комплиментарно. Я, право слово, всегда относился к вам с уважением, но опасался, есть ли у вас ясное понимание современного вооруженного конфликта. Рад! Весьма рад, что есть! Вы, можно сказать, еще раз подтвердили свой диплом с отличием Николаевской академии Генерального штаба.

Оставшись один и спросив разрешения поспать час, Суровцев вошел в отведенную для него комнату, разделся и лег в постель. По установленному им и Делорэ распорядку спали они не более четырех часов в сутки: три часа ночью и час днем, не раздеваясь. Но обстановка на фронте была такова, что время для сна пришлось сократить до трех часов. И уже ночью спали два с половиной часа и полчаса днем, обычно на диванах и, конечно, не раздеваясь. Были дни, когда не спали сутками, выпивая литры кофе. В таком же режиме работал и Генеральный штаб. Суровцев, как и Делорэ, некоторое время служивший в дореволюционном Генштабе, знал, что оптимальным в условиях войны для генштабиста является шестнадцатичасовой рабочий день. При превышении этого порога начинает сдавать нервная система и плохо работает голова. Но обстановка сейчас была критической. Работали на износ.

Особая группа, основу которой составили Суровцев и Делорэ, создавалась Шапошниковым с личного согласия Сталина. Шапошников в личной беседе не преминул сказать вождю, что в силу известных ему обстоятельств высшее военное руководство страны поражено страхом за свою судьбу и за судьбу своих близких. Отсюда безынициативность и боязнь принимать на себя ответственность. Маршал Шапошников создавал группу аналитиков из людей с решительным характером, с независимым мышлением, с классическим высшим военным образованием, с опытом руководства крупными воинскими соединениями в условиях войны. Для работы группы был выделен старинный особняк на Пречистенке.

По внешнему периметру здание охранялось военными. Внутри охрану осуществляли сотрудники НКВД. Получив неограниченные полномочия, Шапошников лично обратился к Берии с просьбой вернуть из лагерей и тюрем многих репрессированных военачальников и старших офицеров Генерального штаба, а также профессоров – генералов Академии имени К.Е. Ворошилова. Трудно сказать, что именно двигало Берией, но он точно спешил избавиться от неугодных ему свидетелей, когда приказал расстрелять многих из тех, кого просил освободить маршал. А не хватало прежде всего представителей современных родов войск: военных инженеров, танкистов, летчиков. Ну зачем, зачем, например, нужно было расстреливать при уже развернувшейся войне дважды Героя Советского Союза, бывшего командующего советской военной авиацией Смушкевича? Дело кончилось тем, что уже Сталин лично приказал рассмотреть вопрос о реабилитации некоторых военных. На что Берия только развел руками. Расстреляны. Не надо ему было плодить себе врагов. Он-то знал, что кто-кто, а именно военные ему не простят своего былого унижения и издевательств. И еще не известно, как поведут себя эти люди, командуя дивизиями и армиями. Сталин знал это лучше Берии. При создании особой группы не упустил нарком внутренних дел и то, что в состав ее ввели Суровцева. Получилось, что наличие в группе бывшего белого генерала изначально компрометировало все дело. И это была бомба замедленного действия. Этот факт сам по себе материал для будущих следственных действий против Шапошникова и приближенного к нему, самого таинственного в Генштабе генерала – Шиловского, который, будучи начальником академии, и в Генштабе работал на особых условиях. Факт присутствия в особой группе Суровцева было трудно переоценить. И при этом НКВД не виноват. Сам товарищ Сталин приказал пока не трогать этого белогвардейца Мирка-Суровцева.